собой руку. С облегчением почувствовал, как ладонь разом оцарапали сотни иголок. Двор перед госпиталем был усажен елями, считалось, что они делают воздух целебным. Штефану всегда было плевать, но теперь он искренне ненавидел тех, кому пришла в голову светлая мысль посадить именно эти деревья – он еще больше изодрал руки, пока выламывал ветку. Зато теперь он мог бежать, нащупывая дорогу и не бояться во что-нибудь врезаться.
Во дворе постепенно появлялись люди – сзади доносились глухие удары, стоны и все ближе звучавшие выстрелы, освещающие редкими вспышками повисший над толпой дирижабль.
Почти секунду Штефан всерьез рассматривал дурную мысль залезть на елку и сидеть там, пока тьма не рассеется.
Но он почти тут же отмел эту идею и бросился к госпиталю.
Нужно было только обежать это длинное, старомодное здание, не упасть в декоративный пруд, не врезаться ни в одну из елей и статуй, которыми был украшен двор, не сломать ногу, перепрыгивая бордюры дорожек и клумбы.
Штефан бежал, нащупывая путь скользкой от крови палкой и изредка уворачиваясь от проносящихся мимо людей. Споткнулся о небольшой заборчик, упал лицом в клумбу, успел порадоваться, что там нет цветов. Зато был снег – все такой же недружелюбный и шершавый.
«Когда найду Вито. Если найду Вито. Когда я, чтоб-его-обязательно-найду-мелкого-паршивца», – думал он, чувствуя, как очередной прыжок выбивает воздух из легких.
Что он будет делать, Штефан пока не решил, но палку хотелось сохранить. Она присутствовала в большинстве злых, раздраженных фантазий, которые нужны были только для того, чтобы направить на кого-то все прибывающую злость.
Он бежал и дышал совсем бестолково – то ртом, то носом, инстинктивно впуская в легкие как можно больше воздуха. Любой, любой ценой.
В газетах писали, что изоляция госпиталя не требуется. Но врачи и Утешительницы в госпитале носят золотистые птичьи маски.
Потому что воздух ядовит?
Внезапно все стало опасным – изменивший утренний свет, воздух, припорошенные снегом ели и невидимые пошлые статуи в виде полуголых женщин, томно таращивших в темноту мраморные глаза. И люди, еще вчера бывшие рабочими, лавочниками, а может и зрителями его представлений, вдруг превратились в безымянную, обезумевшую опасность, вырывающуюся из темноты.
«Чтоб тебя, Вито. Чтоб тебя, Вито. И туда тоже».
Палка, видимо, проскользнула сквозь прутья, потому что в ограду он опять врезался, взвыв от боли. Упал лицом в снег и пролежал так целых несколько секунд, слушая приближающиеся шаги тех, кто тоже решил попытаться выскочить с другой стороны и чувствуя, как раскаленный свинец, прилипший к коже от удара, постепенно застывает.
А потом он услышал чьи-то тяжелые шаги, пыхтение и частый скрип забора – какой-то мужчина тоже успел обежать госпиталь и теперь молча перелезал ограду.
Штефан не шевелился. Слушал. Вот шуршит его куртка где-то наверху, мужчина осторожно ощупывает пики. А потом грузно спрыгивает и бежит туда, в непроницаемую
