поднял взгляд на Готфрида.
Томас так и не получил «общее гражданство». Чаще всего этим правом пользовались артисты и Идущие, и им выдавали такие документы охотнее всего. Они освобождались от воинской службы и ряда гражданских обязанностей, но лишались защиты своей страны, и судили их только по законам страны, где они находились. У Штефана и Хезер давно были такие удостоверения, а Томас хранил верность Эгберту, чьи жители славились рыжими волосами и непроходимым упрямством.
Штефан все это сказал, когда Томас собрался на фронт. Говорил, что запрет его в сарае вместе с Нором Гелофом, а если потребуется – прострелит ему колено, что Томас уже не молод, что ему незачем лезть под пули, и вся эта война – одна большая, жестокая глупость. Томас что-то говорил про долг, про тех, у кого выбора нет, и прочую чушь. Штефан злился, говорил, что проще заставить барана плясать канкан, чем переубедить в чем-то жителя Эгберта.
А потом записался добровольцем, оставив антрепризу Хезер и матери Томаса.
Войну Штефан вспоминать не любил. Густую черную грязь и мертвецов – белых, раздувшихся, тянущих руки из каждой канавы. В Гунхэго бросали мертвых солдат в канавах и колодцах, оставляя врагов без питьевой воды.
Альбионские солдаты оставляли трупы пленных приколоченными к косым крестам на полях, чтобы сторожили ворота взятых городов.
Это почти все, что Штефан помнил о войне. Трупы, грязь, а еще удушающая жара, рвущая легкие на части. И Томас, который смотрел на это с каким-то тупым равнодушием, а по вечерам вместо того, чтобы отдыхать, помогал санитарам в госпитале и даже ассистировал молодому альбионскому хирургу, которого вроде недавно повесили за какие-то убийства. Штефан плевал в грязь и шел спать.
Он хорошо понимал, почему мальчишка начал убивать еще и дома.
– Вы не совсем правы, – тихо начал Готфрид. – Я действительно был на войне. Действительно выполнял там… самые разные приказы. Убивал людей, сам и очень много. Я был немного моложе, намного злее, и действительно не мучился совестью.
– А потом?
Готфрид достал короткую морлисскую трубку с металлической крышкой. Потряс кисетом, сгоняя в угол остатки табака и начал забивать трубку, сосредоточенно, будто в первый раз.
– А потом дирижабли. Я их действительно не поджигал. Все выглядело логичным – дирижабли было действительно проще сжечь, у одного была утечка, второму надо ремонтировать двигатель, а третий… впрочем, вам это не интересно. Наш командир, Отто Риц, сказал, что пятеро из нас, кто управлял воздушными потоками, должны расположить дирижабли над ущельем, Вилло должен поджечь, а я, как всегда, должен стоять рядом и следить, чтобы все выполняли приказы. Мне ни разу не приходилось применять силу к своим.
Готфрид закурил. Табак у него был странный – пах сырыми осенними листьями. Помолчав, чародей продолжил:
– Вы понимаете, как все выглядело? Хороший же план. Мне, честно сказать, наплевать было даже на альбионских
