площадь, и лунный свет серебрился в зеленом стекле его глаз. Качалась на крыше театра Эркель Холл почти невидимая в темноте черная чайка. Целая стая птиц – сорок, синиц и грачей – стрекотала на стеклянном куполе крытого городского рынка.
И изогнувшийся в прыжке лосось над крышей адмиралтейства сверкал серебристой чешуей, будто подхваченный бурным потоком.
Все, к кому не пришел сон этой ночью, смотрели на крыши. Или вовсе не выглядывали на улицу – все шло, как должно было идти. Утром о происшествии должны были писать все газеты. Статьи были утверждены и выпуски сверстаны. Никто не должен был вспоминать о вчерашнем самоубийстве на городской площади, и уж точно никто не должен был говорить о мужчине, сошедшем с прибывшего двенадцать часов назад поезда. Он прождал эти двенадцать часов в закрытом вагоне и был очень недоволен этой мерой предосторожности.
Херр Варнау, придворный чародей, которого вызвали с переговоров во Флер, предпочел бы продолжить дипломатическую миссию. К дипломатической миссии прилагались вино, женщины и золотистые кристаллы, которые так славно растворялись в вине и делали мир ярче, а женщин – красивее. На родине его ждал холод, мокрый снег, толпы демонстрантов и простаивающие из-за забастовок заводы.
Херр Варнау был сильным чародеем, но пост при дворе получил благодаря тому, что был умным чародеем. И он точно знал, как очистить улицы, заставить работать заводы и через три дня вернуться во Флер. Пусть к концу переговоров – их исход все равно его не заботил.
На том, что с поезда херр Варнау должен сойти с двенадцатичасовым опозданием, настоял новый руководитель Сторожевой – отдела безопасности при Стеринготте. Херр Варнау уважал преданного короне Бернарда Берга, поэтому согласился на этот план, казавшийся ему параноидальным.
Первый выстрел раздался, едва он ступил на перрон.
Сын Бернарда Берга, Бенджамин, никогда не дорожил доверием отца.
…
Штефан Надоши собирался спать. Последние полчаса он полулежал на рассохшемся столе и пытался посчитать, сколько цветочков на обоях в комнате, если обои полосатые, в каждой полоске тридцать четыре цветка, а полосок… а вот посчитать полоски почему-то никак не выходило.
Грязно-красный свет газового фонаря мешался с серым рассветным и ужасно раздражал, но у Штефана не было сил встать и погасить его.
Бессонная ночь изрядно его вымотала – аккуратные столбики счетов, казалось, отпечатались под веками, и стоило закрыть глаза, как в темноте зажигались бесконечные цифры. Ползли, словно змеи, куда-то вниз, ехидно скалились и складывались в долги и неизбежное разорение. Штефан до утра пытался найти компромисс между потерей реквизита, еще большими долгами и риском застрять в Морлиссе.
Когда на улице раздался надрывный вой аэрофона, Штефан малодушно понадеялся, что это очередной экзальтированный дурачок выстрелил себе в голову под городской виселицей. Вчера утром таких нашлось целых трое.
Но вчера вслед за воем наступила
