виноват. Тебе не придется уезжать, обещаю!
– Прости, Отис, но я больше не могу верить ни единому твоему слову. – И не дожидаясь, пока неизбежно смягчусь и передумаю при виде его расстроенного лица, я выскочила из дома.
В коттедже я взволнованно проиграла в голове беседу в зале. Какой странный человек. Заносчивый, грубый. Пороховая бочка, а не характер. В том, что он способен на насилие, я практически не сомневалась.
Но на убийство?
Вероятно. Ну или, по крайней мере, довести жену до отчаянной меры в виде самоубийства он мог. Ее отсутствие уж точно не повлияло на его аппетит.
Мне вспомнилась та искра, пронзившая меня, электрический разряд или что угодно, когда Эван Рочестер коснулся моей руки. Что, черт возьми, это было?
А потом меня начало трясти. Даже хуже: будто тело хотело вырваться из кожи. Затем произошло нечто еще более странное, хотя и не совсем незнакомое. Перед глазами все начало расплываться, и у одного глаза взорвалась крошечная желтая звездочка, за которой последовали гораздо большие, и вскоре я видела только ядовито-оранжевые всполохи, зигзагами танцующие перед глазами. Мигрень.
Технически не настоящая мигрень – не жуткая головная боль. Такое называлось визуальной мигренью, но все равно – странная штука, вызывающая галлюцинации и мучительно дезориентирующая. Эти взрывающиеся звезды перед глазами. Зигзаги ярких цветов.
У мамы такое тоже было. Она называла их посланиями с других планет. Что ж, инопланетяне, похоже, пытались передать мне очень срочное сообщение:
«Идиотка. Ты. Просто. Идиотка. Неужели история с Джереми ничему тебя не научила?»
Я упала на кровать и крепко зажмурилась, но зигзаги и сверхновые продолжали плясать прямо под закрытыми веками. Теперь мне привиделся и сам Джереми Кэпшоу. Мужчина, в которого я была влюблена. По уши, до безумия влюблена. Какая яркая картинка: художник, такой поэтически-стройный, в заляпанных краской джинсах, за работой над одним из своих бурых холстов, которые, как я думала, отражают что-то темное и волнительное в его душе.
Взорвалась еще одна звезда, показывая мне лицо Холли Берген. Моей лучшей подруги. Незабываемо прекрасной, с густыми волосами, каштановыми с земляничной искоркой, гибким телом танцовщицы. Доброй ко всем людям и животным. Вспоминаю, как мы жили в той обшарпанной квартирке в Вильямсбурге, где лифт вел себя как плохой пес и редко откликался и где тараканы были настолько наглыми, что им не помешал бы поводок. Морозный День святого Валентина, когда древний котел отопления наконец испустил дух, и мы обе жались у плиты, закутавшись в куртки, и Холли читала по линиям на моей ладони.
«Ого, дорогая! Да у тебя самая длинная линия любви из тех, что я видела! Это значит, что ты найдешь вечную любовь. – Я даже сейчас слышу ее немного безумный смех, когда она показывала мне свою ладонь: – Не то что у меня – обрубленное нечто!»
Кадры памяти замелькали дальше, как при перемотке. Теперь я жила с Джереми в его лофте в Бушвике, лежала на футоне после долгих занятий любовью. Зазвонил телефон, и чей-то чужой голос сообщил, что звонят
