удивительного, поскольку в середине 1930-х годов над нашей семьей нависла угроза большевистского террора.
Кому-то может показаться сумасбродным то решение, которое я приняла после смерти своего мужа. Но я приняла его сознательно, что бы ни говорили другие люди, которые готовы были назвать меня сумасшедшей.
Нет, я не была сумасшедшей. Во мне говорил материнский инстинкт. И не только говорил, но и подталкивал к неординарным поступкам. Ведь моей младшей дочери, Еве, было в то время еще только одиннадцать лет. И никто не мог гарантировать того, что меня, как моего брата и отца, не арестуют по обвинению в чем угодно, например в порочной связи с фрейдизмом как чуждой большевизму идеологией.
Что стало бы тогда с моей младшенькой? Кто поднял бы ее на ноги? А если бы вслед за матерью арестовали старшую дочь, Ренату, как совершеннолетнюю? Ужас!
Поэтому, будучи прежде всего матерью, ответственной за жизнь своих дочерей, после смерти Павла я поступилась женской гордостью. Я сама пришла к той женщине, с которой ранее жил мой муж и у которой от него родилась дочь.
Дочь Павла, Нина, была ненамного старше моей Евы. К тому времени ей было 13 лет. Не зная, что может случиться в ближайшее смутное время 1937 года, я предложила не менее бедной, чем я сама, женщине проявить взаимную заботу о наших младших детях. Я сказала, что если с ней что-нибудь случится, то готова взять к себе на воспитание Нину, а она, в свою очередь, должна взять на воспитание Еву, если что-то произойдет со мной.
Договоренность была достигнута, тем более что мать Нины, как и я, опасалась за судьбу своей дочери.
На Новый, 1938, год я пригласила Нину к себе, где познакомила ее с Евой. Из Москвы домой приехала и моя старшая дочь Рената, так что я оказалась в окружении трех девочек. И хотя мы не могли позволить себе роскошный стол, как это бывало в лучшие времена в нашей семье, тем не менее, мы весело отпраздновали наступление Нового года.
Позднее, с началом Второй мировой войны, мне казалось, что оккупация немцами Ростова-на-Дону будет спасением моих дорогих девочек от большевистской угрозы. Поэтому я не стала эвакуироваться из города моего детства. Подпитываемый любовью к немецкой культуре материнский инстинкт подсказывал мне, что дети должны быть вместе со мной. Я не только не стала отговаривать Ренату от последующего приезда из Москвы ко мне, но и была рада, когда она вернулась в Ростов-на-Дону.
Прозрение
Воспоминания настолько захватили Сабину, что она отвлеклась от ноющей боли в ноге. Но чем ближе воспоминания прошлого приближались к настоящему, тем тревожнее становилось у нее на душе.
Переход от женского к материнскому был своеобразной платой за былые страсти. Обострение материнского инстинкта привело не только к рождению младшей дочери, Евы, но и к стремлению объединиться с обеими дочерьми, стать единым целым.
Но разве забыла Сабина своего символического ребенка? Разве не она «родила» ту статью 1912 года, в которой
