сторону обложки. Так и есть!
Там, где была наклейка, покрытое пылью серое пятно. Незачем было размышлять о том, почему свои записки Иосиф Петрович назвал дневником. Знал он, конечно, что эти документы пишутся каждый по-своему. Но для него, видно, было главным соблюсти не форму, а оставить потомкам интересное творение – откровение своей души.
Назавтра рано утром, когда Марина ушла в школу, я принялся за чтение. Люди. Факты. События. Кое-что из того, о чём писал Иосиф Петрович, мне было известно. Однако записки от начала до конца прочитал с интересом. Раньше я знал своего учителя как учёного, давшего сибирскому крестьянству высокоурожайные сорта зерновых культур, а сейчас он предстал ещё и человеком, не обделённым даром образного видения мира. И подумал: не выходит с «таёженкой» – мой долг ради памяти учителя и наставника сохранить для истории его записки.
Из записок Соснова
Зимовье на Ние
Место для опытного поля хоронилось тысячи лет. Было оно нелюдимо и будто невидимо…
В пути провели уже двое суток. Объехали верхом на лошадях за сотню вёрст, а подходящей земли для пашни не нашли. Мой проводник Ефим Серебряков часто повторяет одно и то же: «Место для поля выбирают, как девицу в жёны. Негожи низина и склоны – надо природную поляну аль, на худой конец, равнину из-под берёзового леса».
Отчаялся найти такую площадку в лесистой окрестности Нийска. Гложет досада: не дай бог возмутиться начальнику губернского земельного управления Писарькову. Мужик он горячий, строгий, что предписал – выполняй! Знаю, скажет: что за учёный-агроном, только взялся за дело и провалил…
На третью ночь остановились в редколесье, у покрытого толстым слоем пырея просторного балагана, верстах в десяти от Нийска. Случайно набрели или же Ефим знал это местечко? Ответ на вопрос пришёл позднее – сейчас я был рад видеть укрытие, пусть не в доме, а всё же вздремнёшь не под открытым небом.
Свежих следов у балагана не было. Не примятая, торчала ветошь, из земли только-только проклюнулись шильца молодой светло-зелёной травы. На кострище – старый, плотно осевший пепел, матово-серый, лежит он ровно, красиво, кострище будто накрыли богатой шкурой какого-то зверя.
От балагана под прямым углом расходятся две тропы, одна спуском в лощину, на восток, другая – по взгорью, тянигусом, в северную сторону.
Значит, место не глухоманное, наведаются сюда люди, наверняка. Есть заделье!
Обратил внимание: Ефим распоряжается, как у себя на подворье. Я порядком не огляделся, а он уж успел расседлать лошадей, положил в балаган сёдла (всё будет пахнуть жилым духом), багажные мешки и, захватив с собою котелок, повёл лошадок тропою в лощину. Посмотрел я ему вслед и подумал; свой он тут человек, бывает, может, не так часто, но, во всяком случае, не забывает. Что же он колесил по тайге, не обмолвился, что есть местечко для ночлега? Да и зачем ему было откровенничать? Кто знал, что и третья ночь застигнет нас в бесплодном пути. Ефим – человек осторожный, слова пустого не бросит.
Ефим
