згадали, як старни наши. Впрок будим знати…
– Я Мирон Поликарпович Березов, – откликнулся третий. – Тоже, как Ханхала, имею деревенское нарекание – Сохатый, – он коротко рассмеялся, клубок смеха, казалось, застрял в его груди и остановился.
– По какому случаю пригвоздили?
– Должно, по виду, по внешности всей.
– Не ошиблись!
Остальные трое мужиков, видать, поскромничали, назвали себя просто потомками Ермака. Прозвучало это гордо и величаво, мол, знайте, гражданин учёный, кто мы такие. Непритязательны в своей будничной жизни, не знаем изысканных блюд, но живёт в нас неистребимо дух первопроходца Сибири.
После столь внимательного знакомства я рассказал мужикам кое-что из того, что касалось будущего опытного поля. Слушали они с тревожным вниманием и заговорили не сразу, как закончил рассказ. Они ещё некоторое время что-то обдумывали и поглядывали на меня рассеянно. Я угадывал, что гости засомневались в истинности моих намерений, и мне стало обидно, что обманулись в своих желаниях. Бог весть что наговорил им Ефим Серебряков, когда созывал строить зимовье. В настороженную тишину, наконец, метнул воркующим басом Дмитро Залейогонь:
– То як скоро станется? Року два-три минет?
– Трудно сказать, Дмитро, когда. Дело это в Сибири новое, пойдём нехоженой тропой.
– Як по топищу, не видаэ, где глыбокая яма. Провалишься, так и не повидаэ, чи выплывешь, чи нет.
– Похоже: по болотищу, а идти надо. На месте стоять нельзя.
– И ви одни бачите зробить то дило?
– С вашей помощью.
Дмитро засомневался – что да как всё, что задумал учёный, будет. Не вышло бы обмана – сердитыми глазами уставился на меня и со злом сплюнул:
– Мине з вами не по спутку. Прощевайте, – отойдя несколько шагов, посмотрел на Ефима. – А ты, Ефимку, боле в хату мою не сувайся!
– Дмитро, ты чиво? Опомнись! Дмитро! Вернись…
Но он уже, наверное, не слышал сказанных вдогонку слов, зашагал широко и размашисто по просёлку, потряхивая за поясом тяжёлым топором.
Оторопело смотревшие теперь на меня мужики замерли, застыли в недоумении. В чуткие и шаткие их души смятенный, боязненно-набожный Дмитро посеял смутное беспокойствие. Я тоже был смущён и чувствовал себя виноватым перед крестьянами за то, что поддался соблазну на необдуманный шаг своего проводника и оторвал людей от насущного своего занятия.
Однако открытого протеста от мужиков не услышал. Они, должно быть, всё-таки надеялись на мою благосклонность и помощь в своей трудной крестьянской судьбе. А я думал о том, удастся ли мне когда-нибудь оправдать их трепетные надежды.
Заверять крестьян сейчас в чём-либо было просто непристойно, не имел я на это права, но уже не мог оставаться безучастным к доверчивым извечным хранителям земли. Для меня не составляло трудности исполнить какую-либо житейскую просьбу одного из них или всех сегодня пришедших сюда, но было пока недосягаемо сотворить большое добро для многих.
