Прошу.
Над микроскопом склонился отец. Прошло некоторое время, и он с волнением выдохнул:
– Вижу!
– Она?
– Она!
– Ей и в здешних местах неплохо – попала в надёжные руки, – дядя Иосиф озоровато подмигнул, знайте, мол, наших, не лыком шиты. – Ваша пшеничка теперь стала лучше.
– Чем? – усомнился отец.
– Урожаем. Крепче держится на корню. Меньше болеет.
Неужели правда, что дядя Иосиф обладает даром распознавать болезни растений, делать крепче соломину и зерно крупнее. Возможно ли? Как? Почему? Не знаю, встревожился ли отец, а я вышел из дома учёного переполненный неясными мыслями. Когда найдётся на них ответ?
На другой день утром, едва поднялось солнце, Иосиф Петрович повёл нас на опытное поле.
– Вот оно какое – ровная поляна, десятин на двенадцать, – прикинул отец.
– Часть пашни создала природа, – сказал учёный, – часть отвоевали у леса, раскорчевали. Известная крестьянам работа – удобной земли у нас мало, без корчёвки не обойтись.
Поле размечено на небольшие квадраты – делянки. Картина однообразна – колоски, колоски… Тихий шелест. И волны – поле дышит, поле живёт.
– Ваша «таёженка» на нескольких участках, в разных местах, – говорит учёный. – Попробуйте опознать.
Пошли по натоптанной узкой тропе в глубь поля. Отец взглянул на деляну по правую руку и воскликнул:
– Вот же она! Санёк, посмотри!
– Не ошибся, тять?
– Не-не, сынка! – отец, затаив дыхание, склонился над растениями. – Колос её, «таёженки» – крупный, соломина упруга. И колосковые чешуйки узнаю – лопатистые, с продольными красноватыми полосками. Эту пшеницу, скажу вам, и впотьмах угадаешь.
– Во-во, Данила Севастьяныч, правильно говорите. У вас, замечу, острое хлеборобское чутьё.
– Дело ваше, Иосиф Петрович, сложное. Саньку на ум бы наставить. Чтоб продолжил нашу работу.
Иосиф Петрович посмотрел на отца с любопытством: добрую мысль подал мужик. Сошлись люди чужие – разговор ведут по-свойски, толково.
Весел отец, держит меня возле бедра, обнимает: вот, мол, Санёк, и мы дожили до счастливой минуты, народ не пропащий…
Молча разделяю отцову радость, а сам ещё более возбуждаюсь ею: хорошо жить на белом свете, земле надо было, чтоб я родился. Непременно я, никто другой. Разве бы кто другой был бы сегодня на этом поле, разговаривал бы с учёным? Конечно, нет, потому что он не имел и не имеет такой пшеницы, как у нас. Она сблизила нас, чужих людей… А сколько ещё сблизит! Конечно, если Иосифу Петровичу удастся сделать пшеницу такой, какой хочет, какую надо, чтобы все люди были всегда сыты хлебом…
Трогаю за руку отца:
– А можно у нашей пшеницы вырастить большое зерно… Ну, какое мы вчера видели.
– Не знаю.
Иосиф Петрович, слыша разговор, улыбается:
– А это возможно будет, Санёк. Только
