style="font-size:15px;"> Тотчас же Лёня забыл про все обиды, радостно и шумно стал собираться на море. Прихватили с собой и Олесю, явно строившую глазки заезжему фронтовику.
Бабушка с ними не пошла, для неё поход на пляж был тяжким испытанием – по жаре с горы, назад в гору, там ещё следи, чтоб Лёня не утонул или просто воды не наглотался. Понимая, как врач, что морские купания – прекрасный способ оздоровить ребёнка, она шла на этот подвиг, но раз уж выпала такая возможность, с удовольствием отправила внука с Виталием. О чём потом горько пожалела.
Впервые она увидела старшего Волка, в то время лейтенанта спецвойск НКВД, фронтовика, абсолютно растерянным. Он вошёл в дом с воющим белугой и отчаянно вырывающимся Лёней на руках. Мальчик трясся всем телом, захлёбывался в рыданиях и судорожно хватал воздух с хрипящим звуком, что явно говорило о давно продолжающейся истерике. У Серафимы Ивановны выпал таз с чистым бельём, которое она как раз несла во двор развешивать. Она кинулась к Волку, выхватила Лёню, чисто материнским, инстинктивным движением прижала к себе.
– Тихо, тихо, мой хороший. Успокойся, не надо, нельзя тебе плакать. Что случилось? – рявкнула она на зятя тем самым голосом, которого до смерти боялись и её пациенты, и её коллеги.
– Олеся сказала, что он плавать не умеет, – оправдывался Волк. – Что это за дело? Парню почти семь, а он плавать не умеет? В Сочи живёт! Ну я и скинул его с буны.
– Идиот!
Никто в здравом уме не посмел бы назвать Виталия Волка идиотом. Но Серафима Ивановна была абсолютно искренна в своей оценке.
– Да всех детей так учат! – оправдывался Волк. – А как ещё? Захочет жить – выплывет. И я же рядом стоял, следил.
Теперь Серафиму Ивановну трясло не хуже, чем Лёню. Она прекрасно понимала последствия этого поступка. Да, её учили плавать именно так. И дочку Катю она когда-то, много лет назад, сама сбросила с пирса, а потом она часто наблюдали похожие сцены на пляже, которые всегда начинались слезами, но заканчивались неизменно счастливо – воплями «Папа, ещё!» и «Смотри, я плаваю!». Но никогда ей и в голову не приходило обойтись подобным образом с заикающимся тревожным Лёней.
Она напоила его домашним вином, которое сама настаивала из росшего во дворе винограда и дикой ежевики, уложила рядом с собой, хотя он давно уже спал на отдельной кушетке, укутала в одеяло, баюкала, бормотала что-то успокаивающее. Но даже ночью, во сне он то и дело всхлипывал, вздрагивал, начинал барахтаться, и приходилось его прижимать к себе и снова укачивать.
Следующие три дня Лёня почти не разговаривал, а если что-то говорил, то понять его не могла уже и Серафима Ивановна. Но во всей этой жуткой истории был для Лёни и один хороший момент – его оставили в Сочи. Бабушка категорически отказалась отдавать внука «этому солдафону», и отец, ещё немного у них погостив, притихший и виноватый, уехал в Москву.
Как ни странно, воды Лёня бояться не начал. Весь ужас внезапного падения с буны в его сознании связался с отцом. Он по-прежнему с удовольствием
