не двигался, невозмутимый, словно Майкл Фэган, проникший в королевскую спальню. Что за чёрт приблудный! Откуда взялся – бог весть.
– Вы когда-нибудь видели чёрта? – спросил чёрный человек.
Темников попятился в испуге.
– У нас тут спектакль, – сказал он едва слышно. – Я пытаюсь им быть…
– Вы никогда не видели чёрта и пытаетесь разыграть его перед публикой. Мыслимое ли дело?
В его угрюмой сосредоточенности сквозил упрёк. Темников принял выражение покорной виноватости, заранее согласной на любую кару.
– Я не могу этого допустить. Из-за вас, Темников, о чёрте сложится дурное представление. Ну что это за хлюпик! Что за лукавый обольститель! Цирк рыдает по нему горячими слезами. Я не могу допустить, чтобы меня выставили в неприглядном свете. А ваш смех? Разве так смеются над ревнителями чистоты поповских риз? Вы должны издеваться своим смехом, смеяться колючими злыми колокольчиками – долго, истерично, до икоты. А музыка? Никуда не годится! Какой-то похоронный марш, под который хочется сморкаться в платок размером со скатерть. Но ведь мы никого не хороним! Напротив, мы пришли посмеяться над этими святошами.
Обескураженный Темников сел за рояль и попробовал что-нибудь сыграть. Когда звуки инструмента стихли, выплеснув последние струи мелодии, гость взбесился, крича:
– На растопку! На растопку!
Он признался, что никогда не изучал нотной грамоты, однако у него оказалась сверхчеловеческая музыкальная память при абсолютном слухе – он запоминал опусы во всех их частях, в развитии темы, в подробностях, с тончайшими нюансировками мелодии, в движении полифонии, во всех сложнейших перипетиях фуги. Он принялся играть, сочиняя на ходу, вытягивая такой звенящий ручей благозвучия, что у Темникова, слушавшего его с открытым ртом, захолонуло сердце, а всё написанное и сыгранное до этого казалось устаревшим и нелепым. Это была музыка счастья, незримый полёт души, то, для чего рождён человек – для звуков сладких и молитв.
Когда Темников проснулся, в комнате никого не было. Беззвучно работал телевизор, светя экраном, на котором мелькали картинки…
Премьера имела оглушительный успех. Публика заходилась от восторга. Даже Татьяна, которую Темников выцепил взглядом из беснующейся толпы, приподнялась и раскачивала задом, словно танцовщица в испанском танце с кастаньетами.
Позднее он ни за что не мог вспомнить, что происходило на сцене. Были цветы, море цветов, он кланялся, всё время нагибался, чтобы подобрать букет. Они всё хлопали, требовали биса. Их разгорячённые лица выражали сладостное удивление – вот ведь как может человек! Треск и ливень аплодисментов обрушивался на Темникова. Лохвицкий, сидевший в пятом ряду, хлопал так бешено, словно бил мух. Это был грандиозный успех, покруче «Рапсодии» Гершвина.
Каждое представление заканчивалось одинаково: люди, закатив глаза, словно пребывая в гипнотическом трансе,
