как же… – растерялся я. – Мы сегодня обещали быть. Начальник там…
– Ну, тогда оставляйте старика у нас и идите до дому, – врач пожал плечами. – Где остальные-то ваши?
– Да один я. Он удивился:
– Как один? Что – ни мотористов, никого?
Я кивнул.
– Ну даете, ребята!
– Ладно, – вздохнул я, – к кэпу моему можно?
– А чего же нельзя? Он там вполне…
…Кэп все-таки был еще не совсем «вполне». Когда я вошел, он лишь чуть повернул голову.
– Андрюша…
– Да, мой капитан.
– Сколько времени?
Я посмотрел на часы и даже крякнул с досады, поняв его мысль.
– Четверть шестого. Прошляпили связь.
Разумеется, никто у нас на базе не сидит у рации круглые сутки. Да и вообще, включают ее два раза в день – в девять утра и в пять вечера.
– Андрюша, ты иди один. Ждут ведь.
– Ну-у, – сказал я, понимая, что кэп прав.
– Ничего, дойдешь. Делов-то.
В принципе просто перевести пароход с одной базы на другую – дело действительно нехитрое. И все-таки мне было боязно.
– Русло чистое, заплутать негде, – продолжил кэп. – Камней, и тех всего два. Да я их тебе показывал.
– Помню. Возле Илексы и у Арсеньева ручья.
Кэп слабо кивнул.
– Стемнеет – прожектором подсветишь, а пришвартоваться тебе помогут. Иди, Андрюша.
Я кивнул.
– Ну ладно. Счастливо, Степан Николаич, поправляйся.
…Когда я отвалил от маленького причала геологов, день уже был на исходе. «Ну, Андрюша, семь футов тебе», – тихонько сказал я.
4
День незаметно перетек в сумерки, когда я прошел почти половину пути до базы. Солнце уже скрылось за верхушками деревьев по берегу Кичуги, и по-северному полого катилось теперь вдоль горизонта, изредка высверкивая меж стволов. Как всегда в этот час, над рекой повисла какая-то особенная, вечерняя, печальная тишина, даже чайки кричали лишь изредка, не нарушая ее, даже стук машины где-то глубоко в недрах парохода не мог справиться с этим мертвым затишьем.
…С тех пор как я узнал, что может быть так, я всегда страшился и ждал этого предзакатного часа нездешней тишины. Вне зависимости от времени года и географических координат, этот час приходит, стирая земные звуки и вызывая неясную печаль, иногда столь отчаянную, что начинает болеть где-то в груди.
Впервые я столкнулся с этим на одном из плесов Селигера. Мы шли на яле. Было весело. Ветер неровно дышал нам в борт, рывками наполняя парус. И вдруг… Солнце склонилось к горизонту; ветер пал, и парус обвис, наполненный лишь золотым сиянием заката. Поверхность озера, еще недавно взъерошенная бесконечной чередою волн, выстелилась зеркальной гладью навстречу солнцу. И тишина. Она накрыла ял так же неожиданно, как неожиданно стих ветер. Смолкли чайки, и никто из нас, казалось, не был в
