идет о доверии как бы невысказанном, даже неизъяснимом, о некоем интимном сцеплении душ: так ключ, вращаясь в дверном замке, как бы помимо нашей воли цепляет выступы замочного механизма и отпирает дверь. Для истинного контакта потребны не уговоры и тем более не нажим, а осторожное «прощупывание» (Гуй Гу-цзы пользуется именно этим словом) партнера.
Мастер стратегии принимает любое развитие событий, но он умеет, «говоря, не говорить», и «действуя, не действовать», что значит: постоянно отвлекаться от предметности опыта и возвращаться к первозданной цельности бытия. Он «обращает вспять» все, что говорится и делается. Слова, повторим еще раз, даны стратегу не для того, чтобы их понимать, а для того, чтобы их… «забывать», то есть возводить к безмолвию, соединяющему людей. Мысль мудрого скользит по поверхности вещей, видимая ординарность – залог ее глубины.
В итоге мудрый, согласно китайскому пониманию, потому и непостижим для толпы и обладает властью, что хранит в себе глубину (по сути, символическую) внутренней рефлексии, которая есть пространство самой предельности опыта и, следовательно, пространство взвешивания различных факторов ситуации, сопоставления сил, единой меры жизненных превращений. Власть китайского политика – это способность найти «равновесие» (цюань) во всяком противоборстве. Оттого же власть для китайского стратега не просто кем-то дается или берется, она познается. И происходит это в процессе взвешивания, измерения, расчета, то есть как раз того, что, по мнению многих философов, от Аристотеля до Канта, и составляет сущность размышления.
Ясно, что идея политики у Гуй Гу-цзы при всем ее прагматизме, который может показаться на первый взгляд циничным, вовсе не чужда морали – ведь она требует от властвующего отринуть себялюбие и доподлинно открыться миру, что и создает отношения доверия и искренности между людьми. Тайваньский автор Чэнь Инлюэ так и трактует «Гуй Гу-цзы»: эта книга, по его мнению, учит распознавать и держать под контролем разного рода «ничтожных людей». Впрочем, мораль у Гуй Гу-цзы, как ей и надлежит быть, сама есть форма жизни – спонтанное и совершенно безыскусное чувство своей со-общи тельности с другими. Не столько этическое учение, сколько этос, моральная атмосфера человеческой общественности. Открытость другому открывает предельность в человеческом существовании. Сознание этой предельности и знание соотнесенности сходящихся в нем несоизмеримых сторон и есть, собственно, «духовная просветленность», «сердечное бдение» мудрого. Не случайно тот же вопрос выбора между словом и молчанием, действием и покоем, «выходом в свет» и «сокрытием себя» всю жизнь беспокоил и отца китайского морализма Конфуция, который, совсем как Гуй Гу-цзы (да и каждый китаец), считал мудростью просто умение «сказать вовремя то, что нужно». Конфуцию принадлежит замечательное суждение, осеняющее собой всю великую традицию китайской учености, в том числе и стратегии:
«Не поговорить
