даже в мэрию по месту твоего рождения. Ответили мне органы правосудия департамента Нор. Твое уголовное дело находилось в архиве. Но, по закону, принятому в 1979 году, доступ к нему мог быть открыт лишь по прошествии ста лет с того времени, когда оно было заведено.
С тем я и приехал в Изьё.
Отец мой – предатель, но что именно он совершил, я не знал. Сто лет! Мне тогда было тридцать четыре. Чтобы узнать, что ты делал на войне, мне придется дожить до девяносто двух лет. Ужас!
Итак, я сел на обочине. Оглядел холм, скалистые уступы, первые лесные деревья. Оглядел горы. И пожалел, что тебя нет со мной. Несмотря ни на что. Пусть бы тебе терзали душу страх и слезы погибших детей из приюта. Пусть память об их трагедии заставила бы тебя взглянуть в глаза твоему собственному сыну.
И наконец сказать ему всю правду.
5
Суббота, 2 мая 1987 года
Мне позвонил отец.
– Скажи-ка, я смогу присутствовать на процессе Барби?
Это был не вопрос. Его сын – журналист левой газеты, он расторопный, не стоит с удочкой на берегу. Устроить так, чтобы отца пустили в зал судебных заседаний, для него плевое дело. Я был ошарашен. Присутствовать на процессе? Зачем тебе это надо?
– Ну, не каждый же день во Франции судят оберштурмфюрера SS, – ответил он.
Аккредитацию запросили около восьмисот журналистов со всего света. И еще нужно было усадить 149 жертв, их родственников и друзей, их 39 адвокатов, десятки истцов и свидетелей. Это помимо представителей власти местного и республиканского уровня. Школьные учителя просили разрешить им приводить своих учеников, на процесс рвались молодые адвокаты, студенты Национальной школы судопроизводства, члены всех и всяческих клубов, обществ и федераций. Ни одно помещение в лионском Дворце правосудия не могло бы вместить такую толпу. Муниципалитет предложил было использовать спортивный комплекс, но обвинение воспротивилось: суды на стадионах ничего хорошего не сулят. Тогда в зал заседаний был переоборудован огромный вестибюль, и слова «СУД ПРИСЯЖНЫХ» на главном фронтоне теперь торжественно красовались над головами судей и коллегии.
Как же я мог контрабандой провести отца? Да и нужно ли, чтобы он тут сидел? По какому праву человек, осужденный и отсидевший в тюрьме за «деяния, наносящие ущерб национальной обороне», может сидеть в одном ряду со своими жертвами?
– Не уверен, папа, что это возможно.
– А ты узнай! Как-никак, историческое событие!
Как-никак. Я пообещал сделать что могу. Но мне претила мысль о том, что в зале будет отец. Видеть разом его и Барби – невыносимо. Что он будет делать, если проникнет на процесс? Как поведет себя? Возраст ничуть не смягчил его бешеный норов. Он мог взорваться не только дома на кухне, но и на улице, в магазине, в кино, если фильм ему не по вкусу – просто встать в темном зале и высказаться при всем честном народе. У него не было ни малейшего представления о благопристойности и о том, насколько приемлемо его
