велел стрелять – били палками, кололи пиками и рубали шашками.
Умаявшись, погромщики порешили перевести дух и обмыть удачу. Вернулись в разгромленную час назад питейную лавку Бершадского. Прямо на пороге добили хозяина табуретом, чтоб не отвлекал стонами. Потом, запивая церковным кагором и закусывая квашеной капустой, быстро выпили ящик кошерной водки. Разгоряченные, вскочили на коней и двинулись в сторону Писаревки. По дороге решили заглянуть в лавку Гройсмана.
Увидев в окно приближающуюся толпу громил, Соня спрятала детей в подпол.
Сквозь щель в полу Лейб слышал, как, хохоча и улюлюкая, погромщики ввалились в лавку. Кто-то возбужденно говорил:
– …Вин до мэнэ руку протягнув, а я – хрясь! – и видрубав! А вин мэни в очи дывыться и смиеться и стрыбае, мов танцюе. Николы такого нэ бачив!
– Нэ можэ буты! – отвечал другой. – Брэшешь!
– От тоби хрэст святый! У Васыля спытай! Я сам здывувася!
– А потим шо?
– А потим вин в калюжу впав и шось крычав по-ихнему, я не зрозумив…
– Дывни воны люды, ци жыды! Их вбывають, а вони танцюють…
– Так жыд – цэ ж не людына! Дэ ты бачив людыну, шоб сала не ила?! – Жыд вин и е жыд. Так хлопци?[12]
– Так! – дружно согласились погромщики и захохотали.
Едва смех утих, кто-то произнес:
– Ну добрэ! Пан есаул, шо тут делать будем? Рубать?
– Рубать! Рубать! – радостно подхватили голоса.
Дети в ужасе переглянулись и втянули головы в плечи. И тут же услышали, как вскрикнула мама. Следом послышался голос отца. Тонким, дрожащим и заискивающим голосом, торопясь и заикаясь, папа предлагал погромщикам деньги.
– С жидов не берем… – перебил отца тот, кого назвали есаулом. – Жиды Христа продали!
– А может, взять? – предложил кто-то из местных. – С мельника Шора сто карбованцев взяли, и с этого надо!
– Правильно! – одобрил другой. – А то не по-божески выходит: один жид платит, а другой нет.
– Точно! – произнес кто-то тонким, мальчишеским и очень знакомым голосом. – И тетрадь с «кредитами» надо спалить!
Лейб узнал этот голос. Это Яник, внук дяди Василя. Лейб вспомнил, как еще два или три года назад, зимой, они играли в снежки, замерзли. И мама сушила на печке промокшую Яникову одежду, кормила его латкес[13] и поила горячим молоком. А тот ел, пил, вытирал рот рукавом и от стеснения боялся поднять глаза.
«Яник, миленький, попроси за нас!» – мысленно взмолился Лейб.
Но Яник не попросил. Более того, грязно, по-взрослому, выругался и взвизгнул:
– Сендер, пся крев…[14]
«Как же так, – подумал Лейб, – он всегда обращался к папе на “вы” и называл его “дядя Сендер”, а тут…»
– Сам отдай, а то хуже будет! – визжал Яник.
– Отставить! – повысив голос, приказал
Он ко мне руку протянул, а я – хрясь! – и отрубил. А он мне в глаза смотрит и смеется и прыгает, как бы танцует. Никогда такого не видел. – Не может быть! Врешь! – Вот тебе крест святой! У Васыля спроси! Я сам удивился. – А потом что? – А потом он в лужу упал и что-то кричал на своем языке, я не понял. – Удивительные они люди, эти жиды! Их убивают, а они танцуют. – Так жид – это же не человек! Где ты видел человека, который сала не ест? – Жид – он и есть жид. Так, парни? (
Картофельные оладьи, драники (
Польское ругательство.
