и восстановил мебель. Поехал на ярмарку в Мурафу и приобрел инвентарь, счеты и старую, но рабочую кассу. Объехав соседние села, закупил первый товар. Накануне открытия приколотил над дверью табличку. На ней черной масляной краской было написано: «Лейбъ Гройсманъ. Фрукты и овощи. Постное масло».
Полюбовавшись, Лейб вспомнил надпись на двери одной одесской лавки, той, что была напротив фотоателье Ронеса. После чего сбегал в сарай, принес краску и кисть и аккуратно дописал: «Филиалов не имею».
Потом он прикрепил на дверной косяк мезузу и повесил на прежнее место покрытое новым стеклом их семейное фото.
На следующее утро, ровно в восемь, Лейб распахнул дверь лавки, встал за прилавок и приготовился встречать покупателей. Взволнованные Нохум и Лея стояли по обе стороны от брата. Нохум для солидности надел кепку. Так как Лею не было видно из-за прилавка, ее поставили на перевернутый ящик.
Открылась лавка в октябре 1917 года.
Не прошло и двух недель, как в Райгороде обсуждали две новости: «Вы уже слышали за революцию?» – спрашивали одни. «Я вас умоляю!» – отмахивались другие. «Как это нас касается?! – добавляли третьи. – Это там, далеко, в Петербурге, в Москве… А вот то, что молодой Гройсман лавку восстановил, это, таки да, – новость!»
Но вскоре о революции написали в газетах. А газетам привыкли верить. Да и слухи докатились. Революцию стали обсуждать в домах, на улице, в синагоге, на базаре. Слово это произносили с разными оттенками чувств: полного равнодушия, сдержанного интереса, бурной радости, безотчетной тревоги. Люди в Райгороде знали, чем грозит денежная реформа или повышение налогов. Представляли, что делать при наводнениях, засухе или пожаре. Умели справляться с последствиями неурожаев. Даже пережили погром, и, к сожалению, не один. Но что это за диковинная революция – никто толком не понимал.
Лейб тоже беспокоился. Среди прочего он слышал, что после революции наступит коммунизм. Что это такое, никто не знал, но говорили, что при коммунизме отменят деньги. «Но если не будет денег, – переживал он, – то как торговать?!»
Не отыскав ответа, Лейб решил поговорить с дядей. Сказал:
– Кругом только и слышно: «революция», «коммунизм». И говорят, деньги отменят… Что вы за это думаете?
– Не морочь голову! – отмахнулся дядя. – Деньги не отменят никогда! Это раз. Другое дело – коммунизьм! Я тут на прошлой неделе был в Белой Церкви, так мне один хлопец, Исаак Каплун его зовут, за это все объяснил. Сказал, что пролетарская революция, с Божьей помощью, свершилась и скоро можно будет не работать. Я ему спрашиваю: «А как деньги зарабатывать?» Так он сказал: «Деньги будут так раздавать!» Ты понял, сынок? Раз-да-вать! Но чтоб отменять, за это даже разговора нет. Кстати, этот Исаак – хороший хлопец! Я думаю, твой ровесник! Хорошо бы вам познакомиться!
– Откуда он знает, – засомневался Лейб, – где такое написано?
Дядя опасливо огляделся и, понизив голос, доверительно проговорил:
– Я
