Михал Игнатич! Здрасте, Марья Петровна! – раздавались голоса.
И Маняня с Мишкой отвечали, кивали в ответ. Непривычно и сладко слышать было это.
На собрание приехали представитель из района и председатель колхоза Кандеев, старый, чуть ли не столетний боров. Шеи у него совершенно не было: жирная голова лежала на жирных плечах. Мишка, увидев председателя, растерялся. Он почему-то считал, что Кандеев не приедет на собрание, и хотел клеймить его в своей программной речи.
Первым вышел на трибуну Васька Свистун. Шел важно, ни на кого не глядел, не улыбался. «Хочет показаться государственным деятелем!» – подумал Мишка и заволновался, решил, что напрасно недооценивал Свистуна. Ишь, как преобразился! Ох, сладка ты, значит, власть коли даже Свистуны перед лицом твоим преображаются!
Вышел Свистун со школьной тетрадкой, открыл ее, поглядел сначала в зал, потом повернулся к президиуму, где сидели трое: представитель из района: рыжая узколицая баба с большим носом, покрытым крупными веснушками. Была она с короткими волосами, и Мишка сначала решил, что это мужик, но когда присмотрелся, увидел – баба! Кандеев дремал с открытыми глазами, сидел, как сыч. Ему бы еще глаза побольше да покрупней, и был бы вылитый сыч. Между Кандеевым и рыжей бабой сидела колхозный бухгалтер, она же председатель избирательной комиссии Олька Шевырева, одноклассница Мишки. Олька кивнула Свистуну, и он начал читать. Нет, Свистун не бубнил как попало, читал с выражением, взглядывал в зал, повышал голос, изредка рубил ладонью воздух, требуя социализма с добрым лицом. Да, депутатские уроки телевидения не прошли даром! Свистуна было не узнать. Трибун! Перед народом священнодействовал не Свистун, а Собчак с непроницаемым лицом. Говорящая машина! Кто же его так подковал? Где же это он так насобачился? – мучился Мишка. И путь, по которому поведет, Свистун удачно выбрал – социалистический, и цель – социализм с добрым лицом. Ай да Свистун! Ай да оратор! Районная рыжая баба-мужик одобрительно покачивала головой на протяжении всей речи. Возвращался Свистун с трибуны под аплодисменты, возвращался с гордым видом победителя, одаривая улыбками односельчан.
Захар Бздун, школьный завхоз, поднимался на сцену горбясь, ничуть не заботясь о своем виде. Ухватился за края трибуны обеими руками и выкрикнул два слова. Зал дрогнул, гул прошелся от стены к стене. Качнуло людей, словно перед грозой поле зреющей ржи сильным порывом ветра. Рыжую бабу-мужика вихрь подхватил, поднял над стулом и шмякнул назад, а щуплую Ольку наоборот вогнал под стол так, что только нос остался торчать над ним да белый хвост волос, стянутых резинкой на затылке. Только Кандей не шелохнулся, не качнулся: так утесу не страшны никакие бури, стоит себе и стоит, невзирая на вихри, тайфуны – не поймешь, слышит или не слышит он, как шумят, гнутся под напором ветра сосны и ели, как трещат дубы, роняя листья. Вихрь прошелся по залу, и наступила мертвейшая тишина. Что же крикнул Бздун? Что за слова вызвали такой шквал в зале, заполненном тамбовскими крестьянами? Не эти ли слова поднимали их предков на бой с краснотой? Они, они!
