однажды мы из маршрута не вернулись. Не успели до темноты. Палатки не было, разожгли костёр и легли на лапник: он, грея меня со спины и подбородком опираясь на моё плечо – вот так мы уже вместе смотрели в костёр. Заснули. Перед глазами всё ещё шли родные торфяники и золотой дождь над рекой.
Я знала – по нашим законам нас будут искать с самого утра. И мы утром пошли к просеке. Он, как у нас повелось, что-то рассказывал… и вдруг я остановилась. Положив руку ему на плечо.
Он замолчал как выключенный.
А я просто сказала: голоса!
Это и вправду были голоса – тех, кто шел нас искать.
А для него: я впервые сама к нему прикоснулась.
Мне даже страшно бывает иногда. Меня пугает его нежность.
Что я и что он? Я – флегматичная кукла, всё впитываю и ничего взамен, во мне нет чего-то, что бы двигалось, работало, жило! Мне хочется, чтоб случилось что-нибудь перетряхнувшее меня, взорвавшее! Пусть даже несчастье…
Ведь всё вернулось, всё равно вернулось: извечная моя тоска. Вот пошли разными красками болота, полетели птицы, ушла из тайги почти вся экспедиция – пора уходить…
А он идёт впереди по тропе и напевает, на ходу сочиняет:
Отстрелена птица. Попрятались рыбы. Сквозь чащу лесную мерцает луна. Мы тоже могли бы, ах, тоже могли бы бродить по полянам, как бродит она. Тревожно и пусто, как будто бы где-то качается омут и стынет вода. Окончилось лето, окончилось лето, и снова навстречу стучат поезда.
Это так не похоже на его песни, которые знают и поют все наши – то маршевые, то насмешливые, а ведь это лирика… луна – это про меня, я при луне всегда оживаю, даже тянет меня она – легче ходить и бегать.
А у него: И вспыхнет солнце на лезвии топора.
Я – в себе, он – для других…
Как не хочу возвращаться! Снова туда, где такой вот стала? Пассивным существом, которое всё внутри себя и едва откликается на то, что в школе и дома?
Ему почти сорок, но насколько он моложе меня! Вчера всё же уговорил называть его на «ты».
Ты придумал меня! – почти закричу я однажды. – Я проще и хуже!
Он промолчит. Только в письме потом:
«Выдумать – было бы недостойно тебя».
Ленка не вернулась в школу к началу сентября. В тайге осталось нас только четверо. Шеф, она и ещё мы, две девицы, которые тоже не очень хотели обратно в мир. Деканат простит! Академик даст справку о пожарах и наводнениях, и вследствие того нелётной погоде – эти хохмы были у нас в ходу…
Мы ходили в маршруты, брали пробы, разговаривали о Неведомом… я могла поддерживать этот разговор, Ленка – нет. Уходила в себя. Или вставала и уходила в тёмную тайгу, и я знала: сидит там и думает о своём. Она даже и костёр могла там свой разжечь – чтобы с ним, огнём, вместе побыть и подумать. Но тогда и Шеф тоже выпадал из общения.
Я тоже думала о Неведомом.
