казалось, что она выглядит недостаточно хорошо. Она накаливала щипцы, закручивала волосы, без конца пудрилась, примеряла платья и рубашки и, в итоге, совершенно изможденная пляской перед зеркалом, выглядела перепудренной, неестественной, словно размалеванная, раздавшаяся в талии, гейша.
Хорошо, что компрессы уже закончились, и Марфе уже не приходилось обнажать спину, иначе ей приходилось бы туго.
Звонок в дверь всегда раздавался неожиданно. За несколько минут до него разряженная Марфа обычно впадала в ступор и сидела на кровати, внимательно рассматривая мишек и утят на обоях. Она чувствовала себя, как ученица десятого класса, которая видит бомбу под столом учителя и не может крикнуть: «бегите!», потому что рот у нее занят чем-то, по-видимому, тряпкой для мытья доски. Она слушает, как тикает бомба, и видит, как длинная стрелка настенных часов становится на одну чёрточку ближе к цифре двенадцать. Раздается звонок в дверь, бомба взрывается, а ученица просыпается в поту в своей постели.
… И каждый раз она вздрагивала своим большим телом. И, отдышавшись, как после кросса, на негнущихся ногах шла к двери.
Осень тем временем задыхалась всё сильнее. Промозглые дни обещали скорую стужу. По утрам замерзали лужи, а по вечерам в стихающем шуме за окном среди ста шагов Марфа различала знакомую походку. Слышать она начинала, ещё когда он выходил из больницы. Пересекал детскую площадку, останавливался, щёлкал зажигалкой, затягивался, шел медленнее. Скоро начинала чавкать слякоть – значит, ровно через три минуты он, стянув перчатку с правой руки, позвонит в дверь.
– Что ж, Марфа свет Михална… дожили мы с вами до полного выздоровления. Через недельку ко мне на контрольный анализ.
Марфа встала, повернула ключ в секретере, вынула панно, протянула.
Он уставился на голубое чудо с задумчивой девушкой и мужчиной с черной полоской вместо усов, потом поднял лицо на полыхающую алым Марфу.
– Это мне?
Она кивнула и искоса взглянула.
Больше Максим не приходил.
Она ни на что не надеялась. Её странная любовь росла внутри, подобно плоду в утробе.
Но чем глубже природа проваливалась в зиму, тем сильнее Марфа проваливалась в болезненную тоску.
«Я никого не люблю. Я ни в кого не влюблена. Я люблю только себя»
Она повторяла, как мантру, и уже начинала верить в это. Становилось легче, как вдруг ловила себя на том, что смотрит в одну точку и опять прокручивает в памяти, как он отводит глаза, поправляет челку и говорит: «Не торопись, Марфа, не торопись. Всё будет».
Потом включала диктофон, и тотчас, послушно её воле, тёплый голос пел невыносимо.
А то начинала копаться в себе:
– Ты же понимаешь, что нравишься ему. Почему же ты отказываешь ему в том, что он может любить тебя?
– Я отказываю не ему. Я отказываю себе.
Вспыхивало понимание: он не может любить меня, если я его так люблю. И с удивлением произносила это «люблю», «люблю». И не замечала, как при этом таращится Мария.
Иногда в полусне, перед тем, как ухнуть в высь непробуди, пронзало, и она
