не умнее дикарей.
– Что же заставляет людей веровать? Неужто никто не понимает того, что понял ты сам?
– Человек по природе своей ленив, не хочет шевелить мозгами. К чему, если за него это делают другие? Этим и пользуются церковники, которые не хотят работать и своими баснями паразитируют на теле человечества, питаясь его кровью. Ибо Церковь – колоссальный институт обмана людей, обыкновенного шарлатанства, и все церковники, начиная от монаха и кончая папой, – типичные жулики, прячущие свое тело и душу под церковным облачением.
– А знаешь, монах, ты мне нравишься! – хлопнул Можер собеседника по плечу, отчего тот скривился. – В тебе есть бунтарский дух, а мне это по душе.
– Это потому, что и в тебе тот же дух, граф.
– Верно! Согласись, это лучше, чем позволять кому бы то ни было властвовать над собой или распускать слюни в объятиях сопливой девчонки.
– Согласен.
– Только знаешь, что я тебе скажу, брат Рено? Неблагодарное это дело – бунтовать против религии. Я вижу мракобесие, тупость церковников и не терплю их всех от мала до велика. Но что сможем сделать мы с тобой вдвоем против всего человечества, отравленного заразой? Лишь наживем себе врагов, и Церковь – не самый слабый из них. Быть как все, подчиняться, делать вид – вот что нам осталось, а лекарей из нас не получится. Одно утешение – мы с тобой знаем горькую правду и в душе смеемся над попами, потому что видим то, чего не видят другие. Жить иначе не выйдет. Как и все, мы в сетях огромной паутины, в центре которой папа – главный паук. Что ему сделает комар, запутавшийся в его тенетах? Лишь жалобно пискнет да покорно склонит голову. Нелишним будет здесь вспомнить одну поговорку: «Коль очутился в семье волков, вой так же, как и они».
И Можер поднялся. За ним встал Рено.
– Что ж, наденем личину послушания и будем являть смирение. Я же, как послушный сын матери Церкви, стану проповедовать слово Божье и заслужу исповедями, благословениями и молитвами во славу Господа добрую славу благочестивого монаха, как и подобает в моем сане.
– Договорились, брат. А теперь едем во дворец к королю. Впрочем, почему едем? – я в седле, а ты рядом.
Сев на коня, Можер поглядел на нового знакомого и заметил:
– Ну, точь-в-точь как месяца четыре тому назад, только тогда был герцог, а теперь монах.
– О чем ты?
– Да так, пустое. А скажи, Рено, отчего вы, монахи, в темных рясах? Так указал вам Господь?
– Монах носит темные одежды в знак того, что он считает сам себя последним грешником, – смиренно ответил Рено. – Клюнийцы, которых боится сам папа, тоже в черном и живут по нашему, бенедиктинскому уставу.
– Не считай себя последним грешником, брат, – воскликнул Можер, трогая лошадь, – за тобой вскоре выстроится приличная очередь.
– Не выгнали бы, кому я там нужен.
– Ты несешь слово Божье, кто посмеет тебя обидеть?
– Хорошо тебе говорить, граф, ты силен, а я слаб.
– Не
