показывает, протестует, но некий голос звучит внутри меня. «Умолкни, разум! Послушаем сердце!» – взывает этот голос. Какое сердце? Сущность жизни, безрассудство. И сердце поет птицей.
«Мы не можем изменить действительность. Так изменим же глаз, зрящий действительность», – говорит мой любимый византийский мистик. Так делал я, будучи ребенком. Так поступаю я и теперь, в наиболее созидательные минуты моей жизни.
Воистину, что это за чудеса – глаз, ухо, мозг ребенка, ненасытно вбирающие в себя окружающий мир, наполняясь им! Мир – птица с красными, зелеными, желтыми крыльями, – как гоняется за ней, пытаясь поймать, ребенок!
Воистину, ничто так не схоже с оком Божьим, как глаз ребенка, впервые видящий и созидающий мир. Прежде мир был хаосом, все творения его – животные, деревья, люди, камни, – все это неразборчиво протекало перед глазом ребенка, – нет, не перед глазом, а внутри него! – все это, образы, цвета, голоса, запахи, молнии, и глаз не мог остановить и упорядочить их. Мир ребенка создан не из глины, обладающей сопротивляемостью, мир ребенка сотворен из облаков, – достаточно свежему ветерку подуть над головой ребенка, и мир становится то гуще, то реже, а то и вовсе исчезает. Так, еще до Творения проходил пред оком Божьим хаос.
Когда я был маленьким, то становился единым целым со всем, что видел и к чему прикасался, – с небом, с насекомым, с морем, с воздухом. Воздух тогда обладал грудью и руками и ласкал меня. Бывало, он сердился, противился мне и не позволял идти, а иногда, помнится, даже швырял наземь. Он срывал листья с виноградника, взъерошивал мне волосы, которые так тщательно причесывала мать, срывал платок с головы нашего соседа господина Димитроса и задирал юбку его жене Пенелопе.
Я еще не выделился из окружающего мира, а только постепенно отходил от него. С одной стороны – он, с другой – я. И началась борьба.
И вот однажды, сидя на пороге и воспринимая мутный, густой водопад мира, ребенок вдруг ощутил, как сформировались пять органов чувств, каждое из них нашло свой собственный путь, и разделили они промеж себя царство мировое.
Перво-наперво, помню, сформировалось во мне обоняние, – оно первым начало упорядочивать мир. Когда мне было два или три года, каждый человек стал обладать своим запахом, и прежде, чем поднять глаза и увидеть, я узнавал его по запаху. Особый запах был у матери, особый – у отца, особый – у одного дяди, особый – у другого, особый – у одной соседки, особый – у другой. И всегда по запаху я любил того, кто брал меня на руки, или же брыкался, не желая идти к нему. Со временем сила эта иссякла во мне, запахи смешались, и все люди погрузились в один и тот же смрад – пота, табака, бензина.
Безошибочно отличал я прежде всего запах христианина от запаха турка. Напротив нас жила добрая турецкая семья, и когда ханум заходила к нам, запах ее вызывал у меня тошноту, я срывал и нюхал ветку базилика или же запихивал в каждую ноздрю по цветку акации. Но у этой ханум, у Фатимы, была девочка Эмине около четырех лет, – а мне
