чуть горбатая женщина госпожа Арета – низенькая, пухленькая, с бородавкой справа на подбородке. Она водила моей рукой, дыхание ее пахло кофе, и она учила меня держать грифель и управлять пальцами.
Поначалу я невзлюбил ее, – мне не нравились ее запах и горб. Но мало-помалу, сам не знаю почему, она стала преображаться в моих глазах, бородавка исчезла, спина выпрямилась, дряблое тело становилось стройным и хорошело. И через несколько недель она превратилась в стройного ангела в белоснежном хитоне с огромной медной трубой в руках. На одной из икон в церкви Святого Мины я видел этого ангела, и глаз ребенка снова сотворил чудо, – ангел и госпожа учительница слились воедино.
Прошли годы. После жизни на чужбине я снова приехал на Крит и как-то проходил мимо дома моей учительницы. На пороге сидела, греясь на солнышке, старушка. Я узнал ее по бородавке на подбородке, подошел, напомнил о себе, и она расплакалась от радости. Был у меня для нее гостинец – кофе, сахар и коробка с лукумом. Некоторое время я колебался, не решаясь спросить, но образ ангела с трубой настолько запечатлелся в моей памяти, что я не удержался:
– Госпожа Арета, ты ведь носила раньше белый хитон, а в руках у тебя была большая медная труба?
– Господи помилуй! – воскликнула бедная старушка и перекрестилась. – Это я-то – в белом балахоне, дитя мое? Это я-то – с трубой? Боже сохрани! Разве я примадонна?!
И из глаз у нее хлынули слезы.
В моем нежном детском мозгу каждая вещь преобразовывалась, словно по волшебству, что противоречило логике и было очень близко безумию. Но это безумие и есть та щепотка соли, которая предохраняет разум от загнивания. Я жил, разговаривал и двигался внутри сказки, которую сам же создавал каждую минуту, и выискивал в ней все новые пути. Ни одной вещи не видел я дважды, потому что всякий раз я давал ей новое лицо, и она становилась неузнаваемой: неискушенность мира обновлялась каждую минуту.
Некоторые фрукты обладали для меня невыразимым очарованием и, прежде всего, – смоквы и черешни. Не только сами плоды, но и листья смоковницы, и сам ее запах: закрыв глаза, я вдыхал его и бледнел от могучего телесного блаженства. Даже не блаженства, а потрясения, страха и содрогания, словно входя в темный, полный опасностей лес.
Однажды мать взяла меня с собой на пляж вдали от Кастро, где купались женщины. В памяти моей осталось безбрежное шумящее море, среди раскаленной синевы которого появляются очень бледные, худые и странные, – так мне показалось, – выглядевшие больными, тела. Они кричали тонкими голосами и бросали друг на друга пригоршнями воду. Большинство из них я видел выше пояса, – нижнюю половину их тел скрывало море. Ниже пояса они, должно быть, – рыбы, – думалось мне, – должно быть, они – горгоны. Мне вспомнилась бабушкина сказка про Горгону, сестру Александра Великого. Она странствует по морям в поисках брата и спрашивает плывущие мимо корабли: «Жив ли царь Александр?» И капитан корабля,
