значит, и кошка, и собака, потому что привыкаю и к людям, и к месту вместе, – лирически сказала Ирис, распахнутая расслабленная женщина с блистающей промежностью. Боря пялился на нее с большим и почти неприличным волнением. Она не вмещалась в его взгляд, Боря неловко косил в стороны, чтобы захватить все детали ее тела без упущений. Ее смятые мужскими руками груди уже напоили его жажду. Боря всегда, рассматривая ее груди, заболевал сладкой морской болезнью, даже голова у него кружилась при этом.
– Я встала на путь истины, – сказала Ирис. Ну, и, слава Богу, кивнул ей Боря. Постоянная горечь, с которой он жил последние два года, оставила его, была временно позабыта, размыта. В окне промелькнула какая-то подвижная тень. Это был мальчик с желтой челкой, доходившей до его веселых глаз плута. Он сидел верхом на низкой толстой светлой масти коняшке, держась обеими руками за ее гриву.
– У вас что же, пони водятся? – спросила Ирис.
– У соседей есть роскошный пони, сходи, погляди, только прикройся, не пугай никого.
– А что такое? Кого я могу напугать, скажи?! Ну, скажи, – женщина всхлипнула от удовольствия, поэтапно поднимаясь на ноги и распрямляясь, как складной опасный нож. Она не была спортсменкой, это очень нравилось Боре. Вечер еще не наступил, и свет иерусалимского дня, откровенный и пронзительный, освещал ее тяжелое тело, которого она совсем не стеснялась, демонстрируя свою стать благодарному зрителю.
Одевшись наспех, Ирис выскочила из дома и пошла босая под слабеющими к вечеру солнечными лучами по направлению к мальчику на пони. Лошадка смирно стояла на фоне дороги с невнятным асфальтовым покрытием и пыльной обочиной. Мальчик не был растерянным, он привык к езде верхом. Мать его, приложив правую кисть козырьком ко лбу, внимательно наблюдала за ним издали от своего дома, все здесь было по-соседски просто.
Это происходило на фоне города, отчетливо видного с холма, на котором расположилось в деревьях и вечнозеленых кустах араукарии Кука и молочая Миля их разбросанное, столетнего возраста поселение. Его построили когда-то оптимистические выходцы из царской России. Это были молодые евреи из русской просвещенной провинции в косоворотках и картузах, и не менее молодые революционно настроенные еврейки в сарафанах и кокошниках. Про картузы и кокошники, конечно, некоторое художественное и правдивое преувеличение, а остальное правда, включая русские народные песни у костра, революционные идеи прогрессивного социализма, утопические надежды на счастливое будущее и связи с подпольными ячейками в Базеле и Минске, непривычный труд с мотыгами в натруженных, с лопнувшими мозолями, руках в апельсиновых рощах под полуденным солнцем.
И, конечно же, скудные зарплаты, которые выдавали им жестокие надсмотрщики с жесткими щеками и усами, и обязательно украинские замечательные песни, которые они пели с настоящим чувством, задумчивостью и великолепным знанием родного им языка. В частности, известная песня «Мамо» с такими задушевными
