тем, как я опешил, вступив в цех, такой тёмный и такой светлый одновременно. Голос у меня в голове – голос педанта-процианина – упрекал меня за халикаарнийский образ мыслей. Он говорил, что на самом деле я вижу собрание древних механизмов, лишённых всякого смысла: голый синтаксис, никакой семантики. Я утверждаю, что вижу в них смысл. Однако этот смысл есть только у меня в голове. Я принёс его сюда в своей черепной коробке и теперь играю с семантикой, приписывая смысл чугунным памятникам старины.
Однако чем дольше я об этом думал, тем больше убеждался, что у меня вполне законное снизарение.
Протес, величайший из фидов Фелена, как-то поднялся на гору рядом с Эфрадой. Оттуда он посмотрел на равнину внизу, увидел тени облаков и сравнил их очертания. Тогда-то он пережил своё знаменитое снизарение: хотя форма теней, безусловно, отвечает форме облаков, сами облака бесконечно сложнее и совершеннее своих теней, не только лишённых пространственного измерения, но ещё и спроецированных на неровную поверхность. По дороге вниз Протес развил своё снизарение, отметив, что всякий раз, как он оборачивается на гору, её форма предстаёт ему иной, хоть он и знает, что гора имеет одну абсолютную форму, а мнимые перемены порождены тем, что смещается его точка зрения. Отсюда он перешёл к самому великому снизарению: оба его открытия – касательно облаков и касательно горы – лишь тени, отбрасываемые на его сознание некой большей, всеобъемлющей идеей. Вернувшись на периклиний, он провозгласил своё учение, что всё, якобы нам ведомое, – тени более совершенных объектов вышнего мира, учение, ставшее основой протесизма. Если Протеса чтут за его снизарения, почему мне нельзя думать, что и наш собор, и этот машинный цех – тени чего-то, существующего в ином мире: священного места, тени от которого ложатся и на другие места, например, на базские скинии или рощи вековых деревьев.
Джезри тем временем направился прямиком к машине. Корд нажала какие-то кнопки, отчего разрядник втянулся наверх, а стол выехал вперёд. Она запрыгнула на стальную пластину и короткими рассчитанными шажками двинулась к круглому столу (тоже самостоятельной машине внушительных размеров). Прежде чем поставить ногу, Корд аккуратно поводила ею вправо-влево, смахивая обрезки серебристого металла. Они с мелодичным звоном падали на пол, некоторые оставляли за собой тонкие витушки дымков. Подошёл рабочий с пустой тачкой, метлой и совком. Он начал сметать мусор в кучу.
– Эта штука вырезает форму из металлического бруска, – сказал Джезри. – Не лезвием, а электрическим разрядом, который плавит материал…
– Не просто плавит. Ты же видел, какой был свет? Он превращает металл в…
– Плазму, – хором сказали мы, и Джезри продолжил: – Он просто удаляет всё лишнее.
Сразу возник вопрос: а что не лишнее? Ответ стоял перед нами на вращающемся столике: скульптура из серебристого металла, изгибающаяся плавно, как рог, с раздувами, внутри которых проходили идеальные цилиндрические отверстия. Корд вытащила гаечный ключ из того, что было на неё надето, – это трудно было назвать
