на большой двухспальной кровати, и подумал:
– Зилас совсем как будто прежний. Только он еще больше высох. Но почему же он лежит в кровати?
Детские воспоминания Томаса рисовали ему Зиласа вечно подвижным, занятым, сосущим свою трубку.
Он еще никогда не видал своего дяди лежащим в кровати.
Зилас всегда вставал с рассветом, когда Томас еще наслаждался сладким предутренним сном.
Больной старик, в свою очередь, всматривался в лицо племянника и никак не мог узнать в этом корректном чиновнике с тонкими, всегда сжатыми губами, с серым лицом и глубоко впавшими глазами, спрятанными за большущими, в костяной оправе очками маленького Томаса.
Оба, как дядя, так и племянник, хотели сказать друг другу что-то важное и необходимое, о чем они оба так часто думали в течение этих долгих лет разлуки.
Но они не знали, как к этому приступить, и молчали.
За час до смерти, о близости которой Зилас догадался по шепоту Томаса и врача, старик, лежавший до этого лицом к стене, повернулся на другой бок и прохрипел:
– Мальчик, ты слышишь, мальчик?
– Я здесь, – ответил Томас.
– Мне кажется, скоро конец.
– Но, Зилас…
– Молчать, когда я говорю…
– Одним словом, все, что ты здесь видишь и кое-что, находящееся в банке, принадлежит тебе… Что ты говоришь?
– Я ничего не говорю.
– Хорошо. Значит, все, говорю я, принадлежит тебе и, быть может, ты вернешься? На ферме все-таки как будто лучше, чем в городе? А?
– Я подумаю.
– Подумай.
И Зилас умер.
Спустя час после похорон Томас уже не знал, куда девать остальное время отпуска.
Он пошел на птичий двор и не узнавал кур, не узнавал конюшни, где стояли лошади, которых он не мог вспомнить. И только в одном стойле Томас заметил осла, в котором он как будто узнал осленка Дицци, родившегося за три дня до его отъезда в город.
Томас Гирн решил оседлать осла и осмотреть полученную в наследство от Зил аса землю.
Дицци был самый обыкновенный осел. Его спокойные глаза смотрели серьезно и вдумчиво, они пропускали мимо себя всю сутолоку жизни и мечтали о вечно важном и истинном. На ногах шерсть у него была всклокочена, а местами его кожа была протерта седлом и упряжью. Грустно и покорно свисал его тоненький хвостик.
День был жаркий, каким полагается быть на юге июньскому дню. Так колыхался Гирн на ослике взад и вперед по сожженной солнцем дороге в течение целого часа.
Неожиданно налетел, словно сокол, ветер, и дорога швырнула, будто находя в этом наслаждение, в лицо Томасу Гирну пощечину из облака пыли.
Гирн пришпорил ослика каблуками, чтобы скорей выбраться из облака пыли.
Но, как известно, ослы, особенно надежные и солидные животные, обладают чисто человеческой чертой – упрямством.
К великому негодованию и против всяких ожиданий ездока, осел решил
