ничего дорогого – ни вздоха, ни слова, ни блеска когда-то увиденных таинственных океанских рыб, ни тёплого запаха утреннего женского тела, он приобрел привычку иногда ненадолго останавливать свою жизнь, пытаясь записывать молнии сверкнувших перед ним образов, фраз или необычных звуков.
Он создавал слова и строки размашисто, упрямо и крупно, искренне мечтая никогда ничего не забывать, вспомнить потом, в нужный и ответственный момент, всё точно и верно. Так он надеялся меньше ошибаться; реже, вольно или невольно, лгать самому себе. Он отверг тщетные попытки просто запоминать события. Его краткий опыт показывал, что даже через совсем незначительное время, после нескольких попыток пристальных воспоминаний, в них что-то непременно идеализируется, неприятное слегка отодвигается на самый край яркой картинки памяти, и она, когда-то такая грандиозная, важная для него и стремительная, в конце концов, становится совершенной по красоте и композиции, но лживой.
Поэтому он записывал.
… Когда океанские ветры приносят в эти густые от зноя воды вольную свежесть и, успокоенная холодным туманом, затихает круговерть недолгих злых волн, из далёких просторов вместе с гигантскими полосами зыби приходят они – свободные альбакоро.
Ночной туман, распластавшись на воде, крепко держится за край океана, пытается умертвить, успокоить следы нездешнего, крамольного буйства, но солнце, мощное южное солнце яростным жаром рвёт бессильную серую пелену.
Лучи его, по-утреннему уверенные, обжигают длинные гребни и туман распадается на лохмотья, вспоротый снизу горячими клинками волн. Поднимаются огромные валы, освободившиеся движением липкого воздуха от мелких случайных всплесков, устремляется навстречу солнцу медленная зелёная тишина, принимает в себя чистый тёплый свет и оживает, оживает стремительными тенями, резко пронзающими громады мёртвой зыби.
Чёрные в разверзающейся глубине, серебристые сквозь мгновения прозрачных гребней, мчатся по мерно шагающему океану альбакоро – большие рыбы со скорбно сжатыми ртами.
Глебу нужна была свобода – он хотел стать писателем.
Дни её жизни уже давно получались одинаково серыми и холодными. Да и как могло быть иначе – ведь на прошлой неделе тоже шли дожди.
Когда-то она научилась, а потом даже привыкла правильно выполнять многие неприятные и скучные обязанности, именно поэтому уходила теперь вечерами из общего кабинета канцелярии последней.
Основного освещения просторных каменных лестниц к тому времени обычно уже не бывало, вниз по широким ступеням она не спешила, вынужденная точно звучать в сумраке тонкими каблуками.
В вестибюле административного здания, как и всегда поздней осенью, пахло плохим недокуренным табаком и мокрыми тряпками, на высоких стенах вдоль лестниц редко блестела узорная бронза рам, огромные полотнища скучных картин устало обмякли, взбугрились настоящими волнами на ненастоящих штормах.
