искр в темневшем глазе
сразу
вдруг
не стало
там,
прости же
за печаль и гам,
воспетые в экстазе.
Глумное рифмы многострочье –
прочь,
все раньше, чем слагаемое ночью, –
прочь,
под светом хладозвездных окон –
это
нескончаемо-глубоко.
Сегодня
я
смертельно опечален,
бел как мел,
висков стальные наковальни отстучали, и теперь
ни звука…
Слышу стук я…
Кто там?
Смерть!
«Откройте дверь!» –
Мне голос сиплый.
«Шли б вы!» –
говорю я ей…
***
И тут,
и там
бежала жизнь,
я здесь, я здесь,
где окажись
спустя пройденную века четверть,
упало тело в блуда вертеп,
споткнувшись о закон глагола,
как правда, непристоен, гол он,
и вот он
я
в чужом стану,
уже покинувший страну,
хоть мысленно и неучтиво
облагороженный мотивом
бежать от инородных мыслей
средь тысяч букв и сотен чисел,
аршином взмыля каждый шаг,
мембраной легкого дыша,
одной-единственной дышавшей,
бежавшей
от всего,
кричавшей;
прокрикан небосвод до йоты
одной разжавшей связки нотой,
как жернов позвонка скрипевшей,
истребовав себя,
испевши,
летев,
упала где-то взаморь;
мой голос в пляске пальцев замер…
Весь мир
закатом
багровел,
пылая,
дулся
боговер,
и, выси щупая,
костер
на мили миль
в тоске простер.
Я не уйду,
и в сердца крипте
когда-нибудь
построчным скрипом
в послезаветном мире новом
воскресну я,
воскресну снова…
***
Обухом рифмы двенадцатисложным
ударил поэзию-дуру.
Дали
как за убийство
