старики кривятся и откашливаются после глотка крепкого напитка.
После этого русские в знак дружбы раздали нашим несколько подарков, в том числе предметы из железа и стали: топоры, ножи и гвозди. Мужчины (женщины заробели) подходили сперва боязливо, но, получив великолепные дары, расходились с улыбками до ушей. Тогда никто не понял, что уже этим чужеземцы переменили нашу жизнь. Так, Килим раньше гордился полученным от татар топором, но теперь кому внушала уважение такая вещь? Килим не стал с того дня менее мудрым, но его совета отныне спрашивали реже.
Заметив меня, стоявшего поодаль, один из русских призывно махнул мне рукой. Когда я приблизился, он смерил меня удивленным взглядом. Смущенный, я стоял перед ним… Русский, огромный мужчина с раскрасневшимся лицом, сунул в мою руку маленький металлический кругляш и хлопнул меня по плечу – мол, ступай, свое уже получил. Я дал деру. Вечером этот кругляш я передарил маме, решив, что та могла бы носить его как украшение, но она приняла его без радости и позже тайком выбросила.
По завершении переговоров глава отряда попросил, чтоб им дали место для отдыха, всего на одну ночь, прежде чем они отправятся в обратный путь. Конечно, отказывать не стали, хотя Килим из-за этой просьбы встревожился.
– Вели нашим сидеть по домам, – сказал он другому старейшине. – Распорядись, чтобы гостям подали угощение, но пусть принесут его обязательно мужчины, понял? Я побуду с ними, развлеку их, как могу, разговором.
Наутро русские, как и обещали, ушли восвояси. В деревне у всякого, кроме моей мамы, осталось о них самое лучшее впечатление. Все ожидали, что эти грозные воины окажутся совсем другими.
В следующем году, когда мы снаряжали посланцев отвезти ясак в условленное место, я попросил, чтобы меня отправили вместе с ними. Не знаю, удивила ли старейшин моя просьба – эту идею я долго носил в себе, никому о ней не рассказывая. Мне сразу не дали прямого ответа, а Килим велел спросить разрешения у матери. Несмотря на юные лета, я был уже ростом выше некоторых взрослых и широк в плечах – именно поэтому, как я наивно думал, мою просьбу могли удовлетворить.
В последние месяцы ко мне в голову приходило множество неожиданных мыслей. Я ощущал – вероятно, лучше других – витавшие в воздухе грозовые разряды, знаки грядущих перемен. Чужеземцы очень меня заинтересовали, я хотел узнать о них побольше, думал, что смогу у них учиться. Возможно, нечто подобное чувствовали и другие ребята, совсем юные и постарше. Я не знал этого с их слов, потому что чем дальше, тем больше от них отчуждался, и видел, что они не принимают меня за своего. Пожалуй, это и побуждало меня переменить судьбу.
Когда я заговорил с мамой о моем намерении, она выслушала с наружным спокойствием. Не было ни громких слов, ни слез – чего я боялся. Она отвечала размеренным тоном, что я волен поступать, как знаю. Но я ощутил, что между нами воздвиглась стена… Я ловил на себе такие ее взгляды, что впервые в жизни мне показалось,
