я вышел от него на нетвердых ногах. Я сам не понимал, отчего до такой степени взволнован… Казалось, что вся моя жизнь отныне не будет прежней. Многое из того, что я замечал, но не мог для себя объяснить, теперь встало на свои места. Поведение и настроения моей мамы. То, почему меня не принимали ровесники, хотя был я мальчик сильный и смелый, способный к труду и учению, и лет с восьми-девяти ходил со старшими охотиться и ловить рыбу. Ты сочтешь это удивительным, но до сих пор я, пусть даже телом отличался от окружавших меня людей довольно заметно, не осознавал вполне, что мой отец был иноплеменником. А тут он оказался русским! Об этом народе я, как и все, знал очень мало, но известие меня потрясло. Как это описать?.. Я чувствовал, что стою на границе нового, полного возможностей мира. А теперь обнаружилось, что за той границей – моя кровь, люди мне не чужие.
И все же отец почему-то оставил нас… Я долго еще размышлял, не один день, и предвкушение особенной будущности во мне смешалось с чувством вины перед мамой.
Но на следующий год я к русским не поехал. Мы не выплатили ясак. Вместо этого князь Воня, собрав четыре сотни бойцов, опять пошел на чужеземцев войной. Его разбили наголову. Еще через два года русские – уж и самым непонятливым стало ясно, что они пришли надолго, – устроили на реке Кеть крепость, правящую всей округой.
Великие перемены, которым предстояло произойти, не суждено было увидеть старому Килиму. Он скончался без мук, во сне. Присутствовать при его погребении могли только те, кто знал усопшего особенно близко; среди прочих старейшины пригласили и меня, памятуя, что Килим любил меня как родного внука.
Тело Килима несли на носилках двое мужчин. Я шел рядом и удивлялся: Килим лежал, словно живой, только опустил веки, чтобы подремать. Неужели он больше не откроет глаз, не заговорит? Куда ушла вся мудрость Народа, хранимая им так бережно – неужто рассеялась, умерла вместе с ним?
Один из старейшин при мне сказал другому:
– Он все говорил, что в последний путь его должен проводить тархан Азат, которого он звал побратимом. Просил, чтоб за ним послали.
Второй только отмахнулся:
– Килим слишком крепко помнил добро.
Мы дошли до рощи, где намеревались предать земле Килима вместе с необходимыми в краю мертвых вещами – в носилках рядом с телом лежали распоротая шапка, затупленный нож, продырявленная берестяная посуда. Лица собравшихся были напряженными, хмурыми… Потеря потерь, конечно, но многие здесь, как мне показалось, думали не только об умершем старике. С трудом раскрывая лопатами мерзлую землю, чтобы та приняла Килима, они помышляли о собственном будущем. Что нам готовят грядущие годы?
Тут был и шаман. Он выглядел точно так же, как в моих самых ранних детских воспоминаниях: лицо такое, что и не скажешь, лет тридцать пять человеку или пятьдесят, или что-то посередине. В его волосах не было седины. Несмотря на промозглую погоду, на нем была надета только подпоясанная кушаком накидка из необычной голубой ткани, вышитая чудесными изображениями
