закусили, Егор сложил перед собой на столе чинно руки с грубыми, толстыми от работы пальцами и, чуть навалившись на край стола, затеял откровенный разговор, мотивы которого Епифану были знакомы по предыдущим встречам. Но сейчас, видно, подход был совершенно другим.
– Ты, братан, на меня не серчай, я тебе никакой не фабрикант и не эксплуататор твоей жинки, а попросить для себя считаю необходимым, учитывая, что стоит пока зима. А для меня, сам знаешь, время крайне важное, чтобы товар шёл с ходу, одним словом, сезон, а летом я и сам понимаю: земля властно зовет, то да сё, а зимой можно, и ты не серчай на меня. Не за так же я прошу Софью, рубль какой дам завсегда и прочее…
– Да мне-то чаво, – замялся Епифан, добревший, когда его угощали и таким образом перед ним расшаркивались, а почтение к себе он был готов выслушивать бесконечно. И между тем брату в ответ сам говорил тоже откровенно, ведь перед ним не чужой ему человек, таиться нет никакой причины. – Пойми, Егорка, от людей стыдно. Ты ведь и сам небось слыхав, как тебя костерят по деревне, фабрикантом погоняют. Но не я, запомни, не я! Как табе иной раз спьяну покажется, – Епифан отвернулся, глянул в окно, словно оно должно было ему подсказать, что упустил в своей речи. – Я ж не дурак, всё понимаю, что к чему. А Софья всю домашнюю работу запустила, ворох вечно грязной посуды, в хлеву у коровы не чищено, даже скотину держит голодной, хорошо хоть мать помогает…
– Да мне-то что люди, тебе-то чего стыднова? – перебил Егор нервно. – Какая несусветная глупость, – возвысил он голос, краснея от внутренней ненависти на празднословивших о нем людей. – На каждый роток не накинешь платок! Завидуют, я так тебе скажу. Вот отседова и треп идёт, вот и мелят отседова, а ты чё же слухаешь? Я тебе это говорю уже не впервой, а у тебя скверная манера слушки подбирать…
– Что-что подбирать? – перебил Епифан, глядя осоловелыми глазами.
– Повторяю: привычка скверная слушки подбирать, братан, и подлая!
– Позволь, а что мне слухать, я ничего не подбираю? – возмутился не на шутку брат. – Ты лишнее не городи, не городи, Егорка! Моё дело лес стеречь, вот это я исполняю, а по-твоему, что же, о табе будут молоть чёрт знает что, а мне равнодушно внимать али прикажешь в ус посмеиваться? Эх, братан, от молвы не схоронишься, не убежишь, она всегда, как стервятник, над нами кружит!
– А мне некого опасаться, нешто я кого-то убил али украл шкуры и шью? – взъярился Егор, покраснев от шеи до висков, стукнул кулаком по столу, отчего задрожала, зазвенела посуда. – Или твой лес тяну?
Настя была с детьми в другой горнице, обе девочки, смеявшиеся там, после выкрика отца враз притихли.
– Егор? – заглянула в приоткрытые двери жена. Но муж сердито махнул рукой, мол, скройся, не до тебя тут, разговор такой, и она снова притворила двери.
– Он государственный, – между тем хмуро поправил Епифан.
– Ну государственный, дак и что
