кряхтением: не вернулся еще сосед, что ли? Или тоже пропал, следом за супружницей? «Да какое мне, собственно, дело?! – с горячностью пыхающего чайника оборвал свои размышления Василий, – заглохли, наконец, и ладно!»
Не убедительно.
Шумский оперся о дверной косяк, пристроив затылок к прохладным обоям. Свет он не зажигал. Тишина, угнездившаяся за стеной, казалась не успокаивающей, а глухой и мрачной, горе колыхалось в ней, как вода в болоте. Василий чувствовал себя причастным к этому горю. Тоже ведь жаждал, чтоб гремучие соседи пропали пропадом…
Глупости! А кто б на его месте не жаждал?! Кто осмелится кинуть в него камень осуждения?! Шумский выдохнул: еще чуть-чуть, и он взревет не хуже иерихонской трубы. Надо отвлечься.
Снова, как не раз бывало в минуты душевных волнений, его потянуло к карандашу и бумаге. Обычно Василий решительно и беспощадно подавлял подобные порывы.
Не в этот раз.
В полке в комнате завалялись почти закаменелые цветные мелки, давно позабывшие твердость и теплоту человеческих пальцев. Но сейчас они настойчиво звали Василия, звуча на все лады. Господи! Он едва не забыл, как это бывает: каждый цвет – как нота, их смешение рождает песню, феерию красок и вдохновения!
Шумскому не давал покоя Тоха. Проявивший себя весьма нестандартно, верстальщик взбудоражил душу художника, пробудил ее, можно сказать, ото сна. Руки начали рисовать еще до того, как в голове сложился образ.
Журналист рисовал, словно одержимый: движения рук то обретали размах, оставляя на бумаге жирные резко отчеркнутые линии, то становились более размеренными: плавность наносимых штрихов смягчала контрасты и одновременно усиливала смысл. Цвета накладывались друг на друга, наполняя форму содержанием. Василий не знал, откуда берется основной замысел, просто следовал внутренним ощущениям, вихрящимся в эйфории. А думал – она утрачена безвозвратно…
Работу Шумский завершил перед рассветом, когда полная майская луна растеряла потустороннюю позолоту, оставшись безобидным белесым кружком, одинокой мушкой на ланите небесного божества.
Василий откинулся на спинку стула и оценил результат художественного порыва. Пожалуй, это можно было назвать Тохиным портретом, выполненным с изрядной долей сказочности и вкраплениями сюрреализма. Лицо, изображенное в профиль, тянулось высь, и, казалось, готово в любую минуту изменить облик. Черные, густые, точно припорошенные сажей непокорные волосы вылеплялись из ночи и ближе к плечам неуловимо прорастали разноцветными перьями, грань этого превращения была совершенно скрыта от зрителя. Пестрые рукава становились крыльями, карие глаза ловили звездную искру, которая растекалась, захватывая пространство вокруг зрачка горячей карамельной желтизной, наполняла Тоху магией полета… Нет, это уже не совсем Тоха, скорее человек-филин: непостижимый, загадочный, притягательный и… совершенно одинокий. В образе угадывалось что-то не то индейское, не то шаманское и удивительно
