чахлыми, не готовыми к прямому действию и зачастую – физически ущербными, для жизни в Санкт-Петербурге приёмы шоссона весьма пригодились.
Анненский шёл вниз по течению и возле красных корпусов бумагопрядильной мануфактуры «Невка» свернул на Гельсингфорсскую. Завод, сложенный из кровавых кирпичей незадачливых фабрикантов Торшиловых, перешёл во владение крупного английского мануфактурщика Джона Коатса и приносил обладателю немалую прибыль, обращая молодость и силы русских людей в конечный продукт стабильно низкого качества, предназначенный для сбыта на внутреннем рынке.
Пустая, без фонарей, озарённая холодной яростью полной луны Гельсингфорсская составляла разительный контраст с набережной. Завод кончил работу и стих. Улицу заполняла унылая тоска, плотная, как говяжий холодец. Казалось, её можно нарезать кубами и отправлять в Италию для придания равновесия мировой жизни.
За углом в тупичке сидела, задрав юбку, голозадая баба. В нос ударил запах мочи, крепкий, как горячий бульон. Баба поспешно поднялась, бросила подол, неуверенно пошла навстречу:
– Эй, милай, погодь…
Другой бы ускорил шаг, но не таков был известный на всю Россию сыщик. Анненский остановился, оперся на трость, поворотился к бабе, слегка избоченясь, проронил сквозь губу:
– Чё те, дура?
Баба волочила ноги. Под левым глазом у неё расплылся уже начавший светлеть фингал.
– Погодь, я те что скажу-то…
Из дальней подворотни выскользнули две гибкие тени. Подобно парижским апашам, петербургские жиганы имитировали приличия, как попугай повторяет человеческую речь, и не подглядывали за опустошающей мочевой пузырь подельницей, тем не менее, чутко карауля неосторожного прохожего. Баба выполняла роль приманки и якоря, преграждая путь к набережной, а флибустьеры подворотен пошли на абордаж.
– Уважаемый, закурить не найдётся?
– Не курю, – развязно ответил Анненский, глубоко затянувшись хабариком.
Наглый тон насторожил жиганов, однако они находились во своих владениях. Крайнее нервное возбуждение, присущее натурам испитым и недополучающим необходимых организму веществ с пищею ввиду крайней скудости ея, подталкивало на безрассудные действия.
– Во ты олень, – возмутился тот, что был пониже (во тьме они казались одинаково серыми). – Давай, лопатник доставай.
– Сблочивай лепень, быро! – рыкнул второй.
Александр Павлович стоял, покачиваясь, будто крепко залил за воротник. Баба зашла за спину, грозя повиснуть на плечах, а то и повалить наземь. От жиганов отделяла сажень, когда Анненский сплюнул окурок им под ноги.
– Попутали, черти? – с угрозою приостановил он, давая возможность противникам избежать драки.
Оранжевая искра описала дугу и ткнулась в штанину мелкого.
