Сложив руку вместо гребня, прошелся раза два по редеющей не по годам голове. «А ворона-то как форменно взлетела. Надо бы зарисовать, пока в памяти есть».
– Потап!– Врубель крикнул в сторону улетевших птиц.
– Барин, Вы чего с утра птиц пугаете? – раздался за спиной шепот Потапа, – здесь я, никуда не уходил, думал, кошку у Соловьевых идти просить, если изволите.
– Потап, истопи баню.
– Что? Сейчас? Оно, конечно, можно, но ведь жара намечается…
– Да краски с холстом вынеси во двор.
– О, это я люблю! Муза, она, конечно, не собака, в пыли долго валяться не будет. Одно мгновение, барин! Уж мы ее, музу-то вашу, хорошенько распарим! – довольный Потап опрометью понесся в избу, чтобы достать из-под кровати хранящиеся там Врубелевские материалы. По настоянию художника, краски должны были всенепременно находиться в сумрачном месте, подальше от печки, чтоб не высохли зазря. Муза посещала художника изредка, а все, что приходилось ему рисовать на прокорм – это, как он говорил, повседневность и баловство. Хотя в деталях обрисовывал каждую холстинку, наслаждаясь даже словами о своих работах. Верно говорят, меч для кузнеца, как сын родной, прохожие меч видят, а он – произведение свое, пот свой ежеминутный, силы и мысли свои не навечно ушедшие, но в железе оставленные.
Глава 2
ВСТРЕЧА С МАМОНТОВЫМ
Всю следующую неделю Врубель, казалось, без причины, но совсем места себе не находил. Какое-то чувство растерянности, но и надежды одновременно уживались в душе его, сердцу было неспокойно, как будто что произойти должно было. Художнику это чувство было знакомо, именно тогда он и встретил любовь свою и музу в Киеве. Уже 3 года, как не виделись, а душе все нигде не прижиться: ни дом приветливый Давыдовых, ни работа его так не вдохновляли, как муза его желанная и превратившаяся в далекий свет далекой звезды после их, больного для мастера, расставания.
– Михаил Александрович, – перебил беспокойные мысли художника явившийся с улицы Потап, – ошеломительной красоты кошку видел, ну просто вылитая Настасья Филипповна, осанка, походка, взгляд, только в шерсти что, кошка ведь, а так, с такой на берег Невы несовестливо сходить в лукошке, – Потап, казалось, говорил вполне серьезно, он с детства не видел разницы между миром людей и животных, а последних иногда и выше человека ставил, по вопросам выживания то. «Не пойдет никакая кошка, ну или ж, собака, к худому человеку то» – частенько напоминал он, то ли себе, то ли художнику. Что оставалось после обеда, крошка какая, всё птичкам, да проходящим хвостатым скармливал, себе лишнего куска не оставил ни в раз, хотя по росту полагалось бы порции три для ощущения сытости поесть то.
Врубель сидел у бани в кальсонах с рюшами, рубахе с воланами нараспашку, и с застывшей кистью в руке. Смотрел в одну точку, и казалось, совсем не слышал Потапа.
– Потап.
– Да,
