было!…Ванечка кивнул Кольке: больше не наливай ему.
Саня человек-то неплохой. Вот только помешанный немного. Наверное, детство трудное сказалось, или еще что. Словом, он обожает все сказочное, фольклорное, ну там былинное. И по нетрезвому делу от его любви этой страдаем мы все, как … ну даже приличного сравнения не найдешь, как мы страдаем.
А Сашку уже несло дальше!
– Вот ты не веришь! А я докажу! Я вам-то Кузькину-то мать покажу еще!
– Покажешь, обязательно! Только потом, Сань. Иди – проспись, Сказочник!
– А и покажу…. Что? не веришь?! – он честно обижался, и как всякий пьяный, чувствовал, что с ним не до конца искренны. Колька не выдержал, тяжело уронил стакан на стол, мотнул большой головой, как бык, отгоняющий мух, да и рявкнул:
– Ты хыть знаешь, чт-к-кто она эт-та Кузькина мать?! Что ты нам показывать надумал? Упился, так веди себя дост… доступно, блин!!!
Сашка замахал руками, требуя внимания:
– А я тебе отвечу… Да, отвечу, нечего смеяться! Да. Есть версия! Да! Кузьма – это домовой… это… отчаянный! Понял? А мать его! О! – Сашка тычет указательным пальцем в потолок – Невидимка, живет за печью – рядом с подпопком… с подкопком… тьфу, с подтопком. – палец падает вниз, упирается в стол, – И если она покажется кому в избе, то непременно напугает. Вот как, напугает. Аж заикаться станешь! Понял ты?
Колька только рукой махнул, надоели ему эти фольклорные справки. Ванечка все пытался намекнуть, что пора и отчалить. Но Колька все подливал из початой бутылки и никуда идти не хотел. А Сашке куда идти – он дома!
Дальше все шло по известному сценарию. Сашка бил себя в грудь кулаком, в пол копытом, упирался рогом, доказывая свои теории, матерился заковыристо, часто падал со стула, но не сдавался, снова заползал на стул, и все повторялось опять. Колька лишь опять махал рукой в ответ, отпугивая невидимых мух, а Ванька пил, пил, пил… Пока не рухнул лицом на стол и захрапел. Заночевали у Сашки.
Утром, хоть убей, но вспомнить не могли, когда Сашка достал эту чертову тетрадку. Махал перед носами! Кричал что-то уже невнятное, неприличное, сумасшедшее. И, как баранов, взял-таки «на слабо». Если бы знать тогда, во что влипли! Но хмель в голову, ветер в спину, бес куда-то меж ребер, и вот все согласились на очередную Сашкину авантюру.
Опять же утром, после того, как все проспались и почти забыли, и взвесили «за» и «против», назрело было желание свести все к пьяной шутке! Клянусь, желание такое было у всех! Но промолчали, струсили, никто не решился первым отказаться. Даже Сашка, честное слово, уже клял себя за свой язык. Но … но открыл шкаф и, как фокусник, один за одним достал три плотно набитые рюкзака, посмотрел на друзей и просто сказал-спросил:
– Поехали?…
2 Недолгие сборы
Так и началась эта сумасшедшая история. Началась без спроса, без нашего на того согласия, как-то сама собой. Началась сумасшедшей идеей нашего друга, который (кто бы мог подумать) копил деньги, откладывал, собирал рюкзаки!
И еще вчера сама только идея переться куда-то к черту на кулички за выдуманным кладом Сашкиного толи прадеда, толи нет – вызвала бы только истерический справедливый смех. Но рискнули ведь поверить. Надоела, может быть, столица; заела обыденность, и захотелось приключений?
– Сейчас к Петровичу, за «метлой» (металлоискателем), а потом на вокзал. Жратвы купим перед поездом, чтоб тащить легче было. Возражения? – Сашка все это выдумал, ему и карты в руки, а значит и вожжи в зубы. Пусть командует.
– Не имеем возражений. – Вяло, как бойцы утром на побудке, промычали Ванечка с Колькой.
– Только Петрович свой прибор особо не выдает. Как уламывать будем?
– Как обычно: честное пионерское и ноль-семь пролетарское!
Кольке не хотелось портить Саньке настроение, но он прямолинейный, молчать не стал:
– Боюсь, одним набором дровосека[1] не подкупишь доблестного партизана Петровича. Надо что-то весомое, идейное, за что не стыдно и родину продать. Для него его металюжник дороже матери родной.
– Это да. Так что, Сань, Петрович тот еще фрукт.
– Не ссать, бойцы – окоп размоет! Я все решу. Есть у него передо мной должок. Но это тайна личная… я бы сказал: интимная.
Кажется, что Петровичи есть в числе знакомых у каждого. Это особый вид флегматично-капризных людей, которые всем нравятся, при том, что любить их особо не за что. Они вроде младших братьев, которых только за родство и любишь, и прощаешь. Вот и Петровичей мы все любим за то, что они Петровичи. Особый статус.
Наш Петрович, как и предполагалось, уперся рогами и прибор давать отказался. Тогда для смазки разговора выпили на четверых бутылку портвейна. Но и это
