Не было ветра и там, высоко, в небесном озере, раскинувшемся над ним в обрамлении зелёной листвы. Даже облако-рыба замерло в этом озере у дальнего дубового берега.
Всё – нет, не замерло – совершало вместе с ним переход из одного состояния в другое: прежнее умирало и зарождалась новая жизнь с иными надеждами, радостями, победами. А прошлое будет маячить сиротливой тенью на околице памяти. Прошлое, овеянное риском, куражом, оставившее кровавые следы на судьбе страны. Прошлое бурное, неуёмное, связанное с казачьей жизнью-вольницей. Прошлое, озарённое нежными, тихими глазами матушки и суровым, вытесанным из камня лицом отца на фоне степи и Яика.
Тишина была таинственной и бесконечно спокойной. Зацепившись за первую мысль о себе, она не отпускала, вливалась густым киселём, растворяла в себе. Он и сам не заметил, как скоро проникся тишиной и сейчас каждой частичкой чувствовал окружающий мир.
Так, наверное, и происходит рождение?
Далёкий треск сухой ветки толкнул его, вернул в реальность, словно залп пушки, разорвав мир тишины и покоя. Мужик, озираясь, вскочил на ноги, быстро, но по-кошачьи тихо, подошёл к коню и, взяв под уздцы, так же тихо скрылся в зарослях ивняка.
Он до поры не желал ни с кем встречаться.
2
Развесё-о-олый базар!
Эй, купец, кажи товар!..
Базарная площадь шумела, кишела, как рыба в садке, торговалась разными голосами и наречиями, пестрела товарами. Вдоль рядов шёл, не спеша, невесёлдый, рослый мужик с ровной окладистой бородой, которая говорила о недавнем посещении цирюльника. Белая праздничная косоворотка, опоясанная тонкой, яркой лентой, выдавала в нём «мужика при кошеле», что в какой-то степени было правдой.
После семи лет дружбы он расстался с вороным конём. Тяжёлый шаг, мучительный поступок, но принятое решение прекратить скитания принуждало к этому. На первую пору нужны были деньги, а за коня, тем более доброго, на базаре можно взять приличную сумму.
Сёдла, уздечки, вожжи… По привычке тянуло сюда. Не мог он признать, что нет больше с ним верного друга. Больно было. Он останавливался у очередного лотка, с нежностью брал какую-нибудь часть упряжи, долго и тщательно рассматривал. В душе загорался огонёк интереса, но летним ливнем мысль о безлошадности гасила его.
– Всё, теперь сызнова. А Бурана, дорогого друга, верну обязательно! – с этим решением он поворачивался к церкви, – Ей Богу, верну!
Намереваясь отдалиться от тягости дум, он присел в тени раскидистого клёна неподалёку от каменного лабаза и стал рассматривать участников торжища.
Кого только не было на базаре, походившим по размаху, атмосфере на хорошую ярмарку. Из окающего, акающего, распевного моря русских голосов то тут, то там ярко или приглушённо вырывались, как рыбы, мордовская речь, татарский разговор, знакомые ему по походам с Емельяном Ивановичем.
– Пётр третий, Пётр третий. Покатали Петю в клети, – долетел до него скомороший запев, напомнив о разгульном прошлом.
Именно тогда, около шести лет назад, проезжая в одном из отрядов Пугачёва8 по берегу
Емельян Иванович Пугачёв – донской казак, предводитель народной войны 1773 – 1775 годов.
