съехал. Возвращался, и не раз, но чем дальше, тем больше все запутывалось, он жил на два дома, и когда они ссорились, ему было куда уйти, а ей нет. Кончилось разрывом, язвой, нежеланием жить, она худела, старела, по ночам рыдала в подушку, он приходил к ней в больницу, приносил цветы, они искали укромные углы, где тискались до изнеможения, он целовал ей руки, плакал, она не хотела его видеть, он писал записки, она целовала ему руки, прогоняла, он исчезал, она писала записки, которые некому было передать, – стало быть, больница была в курсе их мучительного романа.
Знаете, что написано о язве в наших медицинских книгах, сказала ей докторша-армянка, что это болезнь неустроенности души, то есть душевные раны сперва, физические как следствие, а не наоборот.
Она сожгла его записки. Как это делали в ХIХ веке. Взяла металлический поднос, сложила на него часть бумажек и чиркнула спичкой, новые бумажки подкладывала вслед за тем, как прогорали старые. Он говорил ей, что ее записки хранит. Когда звонил. Потом перестал звонить.
Вы одна, осторожно спросила Тамарочка.
Одна, кивнула она.
А куда он делся?
Вы же смотрите телевизор, он в нем часто.
А я не смотрю. Честно. Я книжки читаю. Между прочим, ваши тоже.
Не может быть.
Может. А началось с той, что вы подарили Мальчику.
Глядя на нее красивыми подведенными глазами, Тамарочка рассказала, что вышла замуж за Мальчика, прожила с ним три года, через три года он умер, до последнего часа за ним ухаживала, а когда ослеп и не мог говорить, по губам угадывала, чего хочет, в двадцать четыре она осталась вдовой и больше ни за кого не выходила, мужчины были, а замуж ни за кого не пошла. Работает, но не в клинике, а в поликлинике, в кабинете УЗИ, с врачом-специалистом, поликлиника отсюда недалеко.
А я живу недалеко отсюда, пробормотала она.
Сплошные совпадения, покачала головой Тамарочка и для чего-то сообщила: мой врач – мой любовник, и это вся история.
И это вся история, эхом повторила она.
Он был влюблен в вас, еще сказала Тамарочка.
Кто, спросила она, на секунду утеряв нить беседы.
Мальчик, сказала Тамарочка.
Обе замолкли, и сразу чужие разговоры, смех, звяканье вилок и ножей сделались. слышнее. Синий воздух окутывал чужие тайны. В харчевне шла своя жизнь, в параллель всеобщей, добросовестно и тупо производившей свои выкрутасы, и, в сущности, не о чем было сокрушаться.
Нелепые строки сложились у нее в голове: стояли машины в стоячку, сидел гражданин на пенечке, шло спелое женское тело, культяпку тянул попрошайка. Ритм был, рифмы не было. Но она никогда и не переводила стихов, исключительно прозу. А нелепые строчки звучали в голове часто: смесь того, что было, с тем, что будет. Профессиональное.
Давайте расплачиваться, сказала она, мне пора.
И жестом подозвала официанта.
ПСИХОЛОГ
