И все же ты… не покинул меня. Самое меньшее, что я могу для тебя сделать, это быть лучшей женой, прямо здесь, – она перевернулась на смятых простынях и погладила его голой ногой, – лучшей женой всегда и везде. Судьи считают, что ты хуже Цицерона, но это всего лишь их мнение. Ты и только ты, муж мой, можешь доказать, правы они или нет. Думаю, они ошибаются. У тебя есть то, чего они не учли.
Цезарь с любопытством посмотрел на нее:
– Да? И что же?
Она подняла глаза.
– Ты вовсе не плох и не косноязычен, – уверенно сказала она. – Ты притворялся.
Цезарь молчал.
Внезапно Корнелия тоже умолкла. Она знала, что затронула чувствительную струну – именно в этом и состояла хитрость мужа, – и боялась, что Цезарь рассердится на нее, разгадавшую его замысел.
– Да, я притворялся. Я выступал хуже, чем умею, – наконец признался он. – Как ты думаешь, кто-нибудь еще раскусил меня?
– Твоя мать что-то подозревает, но никому не скажет. Сестры ничего не заметили. Они расстроены твоим сегодняшним провалом, хотя и рады, что судьи выбрали тебя, несмотря ни на что. Думаю, дядя тоже не догадался: Котта тебя недооценивает. Как и судьи.
Цезарь внимательно прислушивался к ее словам. Корнелия все подметила. Он всегда считал свою жену умной, но не переставал поражаться ее проницательности.
Корнелия заговорила снова:
– Ты можешь их удивить, и ты их удивишь. Они ожидают слабой речи, но все будет по-другому. Я знаю, ты хорошо подготовился, и знаю, что им станет не по себе. Это меня тревожит, потому что… – Корнелия умолкла и еще теснее прижалась своим маленьким стройным телом к мускулистому торсу мужа. – Почему ты боишься удивить их? Было бы хорошо сбить с них спесь.
Она едва заметно покачала головой, но, зная жену как свои пять пальцев, Цезарь уловил это движение и понял, что оно значит.
– Потому что страх заставит их снова вынести тебе смертный приговор, – сама объяснила она. – Но на этот раз приговор вынесут втайне и без законных оснований: поручат кому-нибудь из наемных убийц зарезать тебя на темной улице.
Цезарь задумался.
Они лежали, слушая, как бьются их сердца, и долго хранили молчание, которое обоим показалось кратким.
Цезарь несколько раз моргнул. Лабиен говорил правду: все, кто пытался что-либо изменить, были мертвы. Любой иск против сенатора-оптимата приводил к кровавой развязке для обвинителя, выполнявшего свою работу на совесть. Долабелла был представителем старого мира, где горстка богатейших сенаторов держала в своих лапах все и вся, помыкая обедневшим плебсом, притесняя не имевших римского гражданства италийцев, которые больше не были хозяевами своих земель, и провинциалов, бессчетное число раз убеждавшихся в том, что римские суды не наказывают провинившихся наместников. Но все должно быть иначе. Если Рим желает процветать и в будущем, он должен полностью измениться, а для этого надо навсегда искоренить продажность.
– Ты действительно веришь, что я смогу все исправить и удивить судей?
– Да, –
