Что же было делать, как не одолжить блузу Джека, а потом, когда он из них вырос, его бриджи похуже и старую рубашку. К концу лета я уже не вылезала из мальчишечьей одежды, мне нравилась свобода движений и то, что проходящие мимо мужчины на меня не пялились. Меня увлекала скорость нашего путешествия, то, как мы переезжали из города в город за ночь. Мы нигде не задерживались дольше трех дней, все время были в пути. Куда бы мы ни приехали, представление было везде одно и то же. Танцующие пони, умный жеребец, кавалерийская атака, проезд Джека без седла и история Ричарда Львиное Сердце и Саладдина.
Но каждый вечер представление было немножко другим. Лошади иначе исполняли свои шаги. Какое-то время один из маленьких пони хворал и шел медленнее других, портя танец. Потом Джек потянул лодыжку, разгружая фургон, ему трудно было запрыгивать на лошадь, и весь номер пришлось изменить, пока он не поправился. Эти мелкие перемены – они меня завораживали.
Вскоре моей обязанностью стало присматривать за лошадьми, когда Джек и Роберт переодевались в костюмы. Я делала все больше и больше с той первой ночи, когда задержалась просто ради удовольствия погладить бархатистые лошадиные носы и вычистить горячие бока. Теперь это была моя работа. Дэнди трудилась в лагере. Она покупала припасы и браконьерством добывала еду. Содержала фургон в чистоте, которой требовал Роберт – от запущенной грязищи у Займы до здешнего порядка было далеко, как небу от земли. Потом Дэнди шла на луг и следила за воротами, пока Роберт зазывал народ на представление.
Понемногу мы вникали в дело. Нам все больше нравилась разница между тяготами кочевой жизни и волшебством костюмов и переодеваний. И все больше мы начинали зависеть от звука восхищенных аплодисментов, от ощущения власти, приходившего, когда все на тебя смотрят, и ты творишь чудо перед десятками, а то и сотнями людей.
Пока мы учились, Роберт строил планы. Всякий раз, когда рядом с нами давали другое представление, он шел его смотреть. Даже если из-за этого приходилось пропустить наше собственное. Он надевал лучший сюртук – твидовый, а не рабочий красный фрак – садился на большого серого жеребца и ехал аж за двадцать миль, чтобы посмотреть представление. Но занимал его не конный балаган. Я это поняла, когда Джек вернулся, поработав зазывалой под Кейншемом, и принес листовку, про которую уверенно сказал:
– Па, тебе это будет интересно.
То было не объявление о конном балагане, а яркая картинка, на которой человек висел вниз головой с перекладины, качавшейся высоко-высоко под потолком. Он казался полуголым, костюм обтягивал его, как вторая кожа, и весь сиял блестками. У него были густые усы, и он улыбался, словно совсем не боится.
– Ты что-то белая, как полотно, – сказал Роберт, поглядев на меня. – Что такое, Меридон?
– Ничего, – тут же ответила я.
Но я чувствовала, как отливает от головы кровь, и понимала, что в любое мгновение могу упасть в обморок.
Я протиснулась мимо Роберта и жуткой картинки, спотыкаясь, вышла на ступеньки фургона и села, глотая
