же её судьба на сей раз закинула? Что от этих знатных можно ожидать? Она всего лишь маленькая мушка, случайно застрявшая за окном из бычьего пузыря, и любой сможет её прихлопнуть, если захочет.
Проська не стала дожидаться второго окрика, вставила лучину в рогатину на стене, развернулась на одной ноге, собравшись выйти, но тут же замерла. Прямо перед ней в низком косяке показался мужчина. Здоровый, буйно бородатый, и нос у него был с такой же, как у Матвея – с горбинкой. Отец, – догадалась Алёнка, и наконец, разжала кулачки. Матвей, как будто только этого и ждал, опустил её на скамью, а сам встал перед отцом, опустив голову.
– И кого это к нам принесло… – громко и раскатисто, не боясь никого разбудить, сказал отец, хмуро всех осматривая. – Неужто сам Матвей Захарьич пожаловать изволили. Среди ночи, да не один, как я погляжу…
– Отец, – не поднимая головы, проговорил Матвей, и метнул быстрый взгляд на Алёну. Она вздрогнула и мотнула головой, разбросав золотистые волосы по его кафтану на свои своих плечах.
– Что ты у меня младший дурак, как в сказке, я один знал. А теперь вся Москва судачить будет… – он тяжело выдохнул и повернулся боком. Матвею не нужно было других приглашений, он быстро вошел в горницу и дверь за ним плотно закрылась.
Алёна тревожно поёрзала на скамье и поджала пальцы на ногах. Только сейчас она почувствовала, какие они дубовые, как замёрзли. Какие у неё холодные бёдра и как куском медового льда тянет нижние волосы. Грудь разламывало и зубы никак не могли перестать стучать, но теперь уже как будто не от мороза, а от страха. Из-за закрытой двери был слышен гул мужских голосов, но ни одного слова разобрать не удавалось. Что с ней теперь будет? Куда ей идти босой, без юбки, да после такого позора?.. Она сегодня во второй раз осиротела и казалось, что никого, кроме этого незнакомого барина у неё не осталось. Алёна судорожно вдохнула, кутаясь в мужской кафтан, и закусила губы, чтобы не расплакаться.
И тут дверь снова отворилась. В неё проскользнула Проська с корытом воды и потрёпанным тулупом. Корыто она поставила на полу у ног, а тулуп положила Алёне на колени. Из под мышки достала завёрнутый в простенькое волочение кусок хлеба.
– Ножки-то погрей, барыня, вишь, какие краснющие, – сказала она и Алёнка вся сжалась: никто никогда не называл её барыней, и это сейчас было очень тревожно. Потому что никакая она не барыня, а уличная девка, которую опозорили царские прислужники своими погаными пальцами. – И в тулуп замотайся, а то всё застудишь себе и к святкам помрёшь.
Алёна кивнула и послушно опустила ноги в приятно горячую, но не обжигающую воду и укуталась в тулуп. Он был большой, штопанный-перештопанный, мягкий и тёплый, как будто под ним кто-то только что спал. Проська, не зная, что ещё сделать, пожала круглыми плечами и ушла, но дверь за собой как будто специально затворила не плотно. Стараясь не бултыхать сильно ногами и не дышать так громко, Алёна развернула кусок хлеба, с удовольствием откусывая от него большие
