не зная, верить или нет.
А если честно, то я и не дотрагивался до приемника, брат не разрешал. Говорил:
– Он очень хрупкий. Если не так тронешь, испортится, и в деревне его никак не исправишь…
Июнь. Гойчак загорела, пополнела. Мама из своего шелкового платья сшила ей обновку. Девочка была в восторге, непрерывно обнимала маму и целовала.
– Мама! Мама! Мамочка!.. – радость девочки стала радостью нашей семьи.
Однажды она сказала:
– Мама… Я и в школе буду вас так называть. Можно?!
– Конечно! Ты моя доченька! Ты сестренка моих сыновей.
Иногда вечерами Гойчак пристраивалась возле мамы, клала голову ей на колени.
Мама гладила ее душистые мягкие волосы, пока девочка не засыпала. Тогда мама осторожно приподнимала ее голову и подкладывала под нее мутаку-подушку, Глядя на Гойчак, я думал иногда: „Раз у нее нет мамы, что ж, пусть будет моей сестрой…“
Здесь в селе все были счастливы. Мать, мой брат, я, Гойчак. Все! Все ребята и взрослые!
Каждый вечер со стороны мельницы, стоящей у дороги, неслись звуки зурны. Сельчане возвращались с покоса, кто-то играл на зурне, которую смастерил из коры дикой черешни, кто-то выстукивал ритм на пустом ведре, как на гора – бубне; следом плыли, словно живые, копны сена, навьюченные на осликов, так что наружу едва – едва высовывались их уютные мордочки и длинные уши.
Чарыхи[2] косарей щетинились набившимися за день остями колосьев, цветастые ватные или домашней вязки носки казались серыми, бесцветными. Подойдя к роднику, все припадали к нему по очереди и с жадностью пили пригоршнями ледяную чистую воду. И ослики не отставали. А косари кричали каждый своему ослу:
– Тош, тот!.. Хватит, скотина, иди!.. Сколько можно пить?..
На плоских крышах домов, нападая друг на друга, резвились черные бодливые козлы.
Излишне погонять осликов, указывая дорогу к своему двору, они сами знают, куда идти… И косари тихо-тихо шагали за ними следом. Почти у каждого двора сооружены тендиры[3]. Женщины к приходу мужей, отцов и братьев выпекали свежий пшеничный хлеб. Аромат плыл такой, что встречал путников еще на подходе к селу.
Радио у нас на балконе звучало целый день – говорило, пело, разливало звуки мелодий, и девчонки, помогающие матерям у тендиров, заслышав задорные ритмы, тут же входили в азарт и начинали пританцовывать.
Почти каждый вечер скатерть нашего стола украшалась свежим, розовым, пухлым чуреком.
Мать вытаскивала из кастрюли только что сваренную курицу и, обжигаясь и дуя на пальцы, разламывала ее на куски. А стоявшая на подоконнике керосиновая лампа тускло освещала балкон. Гойчак и я начинали ссориться из-за крылышек. Мать говорила:
– Опять не поделили, что ты с ними будешь делать! Не понимаю, что вы нашли в этих крылышках! Вон ножки на вас смотрят…
А в углу стола уже пофыркивал и сопел самовар. Как будто глядя на нас, ворчал: „Хватит, хватит… Перестаньте спорить…“
А мы,
Чарыхи – лапти.
Тендир – печь для выпекания чуреков.
