люди. А вот мать его не спала. Сидела за столом, ушивала, харчи готовила с собой взять. Через комнату поглядывала на спящего сына. Лежит, раскинув руки, вены проступают. Расстегнутая рубаха обнажает мощные ключицы. Здоровый, худющий. Темная грива разметалась. А личико тонкое, нежное, и рот по-детски полуоткрыт.
Смотрит мать, наглядеться не может, и мерещится ей страшное: будет – не дай Бог! – лежать вот так же сын ее, загоревший от солнца, почерневший от ветра, и из-под раскинутых бессильно рук потянется к свету примятая падением трава. Война, она и есть война; то там то тут, слышно, приходят домой осиротелые кони – спаси и оборони, Царица Небесная! – а потом возвращаются уцелевшие казаки и рассказывают: загнались станичные ребята, нарезались на засаду… Ну что ты будешь делать?!.. А то были наши кормильцы в расплохе[32], не успели до коней добечь, ружья ухватить…
Плачут матери, убиваются, а их уж не вернешь…
Кто лучше матери своего дитя знает? Смотрит она на спящего Матвея: неосторожен, того и гляди в ловушку попадет, легко впутывается, но легко и выпутывается, и по природе веселый. Любит быть на виду, чтоб глядели на него, любовались, на любые жертвы готов ради славы, ради похвалы. А главное в нем все же доброта… И что вы за люди такие, донские казаки?
Уходит Матвей Платов на войну, уходит с радостью. Война – источник довольствия и богатства. Охота, рыбалка – это потом, если войны нет. Цари дополнительное жалованье дают, только чтоб не воевали казаки, не задирали соседей. Удержи их, попробуй!
Стоят казачьи полки в Польше с походным атаманом Поздеевым, стоят в Кизляре с Яковом Сулиным, десять тысяч донцов увел на турок Никифор Сулин, и столько же ушли на крымчаков с Тимофеем Грековым. Ефремов на Дону остатки подгребает.
В Войсковой Канцелярии, где все свои – браты, сваты и кумовья – Матвея, не спросясь, записали на Днепровскую линию, где отец его с полком стоял.
Раньше, уходя в поход, собирался полк казачий в единый круг, есаула выбирал и сотников. Теперь полковые командиры своей волей детей малолетних пишут к себе в полк полковыми есаулами. И казаки не против: есть надежда, что сын отца, отец сына в бою не бросят, помогут.
Матвею так и сказали:
– К отцу езжай.
Предупредили, чтоб все однообразно одеты были: кафтан синий, кушак малиновый.
Юный Платов по-хозяйски влез в сундук, порылся в отцовском платье, надел лучшее, в галунах и позументах. Мать вздохнула: очень уж пестро. Саблю, ружье подобрал, дротик… Взял с собой по-старшински трех коней. Последних с табуна увел. Двух гнедых, одного – серого в яблоках. На серого положил без спросу отцовское седло, на котором тот только к атаману ездил: выложенный серебром арчак, крытые подтершимся бархатом подушки, потник, обшитый немецким кружевом, прикрыл седло сверху суконным платком, шитым по углам зеленым шелком, и так же прикрыл расшитой чушкой немецкий пистолет к седлу. Полюбовался. Подтянул пахвы и подперсья. На второго положил простой монгольский арчак, а третьему лишь накинул на морду уздечку сыромятного ремня.
Оглядел
Т.е. напали на них врасплох.
