И не спорь, я лучше знаю… “ночную” – ты издеваешься, да?! Какая деревня еще, не хочу я в деревню! Тащиться с сумками опять через эти ужасные, как ты называешь, концы – нет уж! На машине как-нибудь, ну хоть с Поселяниным, подождет мать…»
Но рубашки валялись нестиранными под ванной, так что иной раз и надеть-то нечего было, вазу она, конечно, бралась купить сама – и покупала, ухлопав оставшиеся деньги, самую что ни есть дурацкую, Мисюкам-книжникам вовсе уж ненужную, лучше бы чего-нибудь занятного с богатых ныне книжных развалов, а он занимал или выпрашивал в бухгалтерии под зарплату, на хлеб с молоком. А мать ждала в Заполье, в шестидесяти каких-то верстах отсюда, и все-таки дожидалась, приезжал он – один опять, картошку ли копать или брикет, загодя выписанный, со станции привезти, да мало ли там дел…
Вести ей непременно хотелось во всем – так хоть бы умела… Нет, не было и этого, даже в простых бытовых передрягах терялась, свалить на него старалась их, какие ни выпадали из прохудившегося враз житейского мешка в эти дурные, утробно порыкивающие времена «большого хапка», оговаривая тогда, вспоминая: кто у нас в доме мужчина?..
Осаживать пробовал, конечно, чтоб не заигрывалась, не зарывалась очень-то; но как-то не давалось ему это в вечных авралах газетных и командировках, в подработках на хлеб насущный: отдышаться бы дома, отойти, а придешь – уже у нее блажь очередная наготове, часов-то учебных как преподавателю мало в институте дали, чего только не напридумывается… И уж не раз и всерьез каялся, что взял эту фифу городскую, по убогим образованческим калькам выделанную, – такую искреннюю, показалось на первых порах, порывистую ко всему хорошему. Впрочем, порывы эти чем дальше, тем больше взбалмошным чем-то отзывались, случайным и самонадеянным, да и адресаты их с приоритетами переменились тоже, на внешнее всякое переметнулись, и уж он-то, муж, в их число теперь точно не входил и отчет себе в том отдавал – не без горечи немалой попервоначалу. Как запущенный, без должного пригляда и поправленья родительского ребенок она, это свое упущенье он сознавал тоже, и особо-то жаловаться теперь было не на кого. На каких-то сходках с явно феминистским, по устным цитатам судя, уклонам пропадала, на представлениях заезжего, чем-то на павиана симптоматично смахивающего кутюрье, взнявшего в ней и теще многодневную с финансовыми осложнениями лихорадку кройки-шитья; пустейшим, обезьяньим тоже джаз-бандом увлеклась ни с того ни с сего, даже его раз вытащила в эстрадный притон переделанную филармонию, с чего-то повадились слетаться сюда, на прикормленное место, видно, прыткие мальчики и девочки лундстремовского помета, тарабанили, бездумно головками поматывая, и трава им не расти; а потом Мисюки те же деликатно осведомили его, что, проходя мимо, запримечена ими супруга на тусовке мемориальской, а именно за раздачей агиток и каких-то газет… этой стыдобушки только не хватало: «Ты что, не знаешь, кто там в козлах-заводилах ходит и зачем?!» – на что принялась кричать она сразу про десятки
