запой, и пока не прочитала все его книги, не могла остановиться. Позвонила, сказала спасибо, и начала строить свою избушку. А Антон прислал подарок. И вот теперь он как никогда кстати.
Люба открыла коробку: Ругер, 9 мм. Полуавтомат. Скрытый курок, с очень плавным спуском. Мечта любой девушки. Мечта любой девушки, которая хочет защитить сама себя. Любушка взяла пистолет. Переложила из руки в руку. Розовая игрушка плавно вошла в правую руку и как будто приклеилась. Сняла с предохранителя, передернула затвор, приставила к подбородку. Задумалась. Пуля снесет челюсть, если не отклонится, то попадет в мозг, выйдет через череп. Ох, и некрасивая я буду в гробу. Переставила пистолет к груди. Лучше сюда, в сердце. Ну вот, куда грудь девать, опять эти сиськи мешают. Нет, лучше в висок.
Опять мысль: – А что потом? Что там, за чертой? Ведь самоубийц даже в церкви не отпевают, а хоронят за церковной оградой. А вдруг там черти. Наглые, чёрные черти. Они уже ждут её. Со всеми списками её грехов. Когда она последний раз исповедывалась? И при чём тут исповедовалась, если она сама хочет себя. Она сама.
Любе стала страшно. Она смотрела на себя в зеркало трельяжа и как будто увидела тень, мелькнувшую с левого плеча и сделавшую круг вокруг шеи. Словно маленький мотоциклист, оставивший мимолетный дымный выхлоп от раструба движка. Любушка вздрогнула, вскочила на ноги: – Господи помилуй.
Она дрожащей руками набулькала себе почти полный стакан и залпом выпила, посмотрела на бутылку – почти пуста. Алкоголь ударил сразу, неожиданно тепло разлилось по венам, голова стала совсем тяжелой, а ноги ватными. Люба заплетаясь, с трудом дошла до огромной кровати, и, не расправляя, повалилась на край постели. Через несколько секунд последние мысли покинули её и сознание отключило хозяйку от окружающей действительности…
Холодно, как холодно. Холод съел её мысли, чувства, желания. Он вошел в каждую клеточку её тела. Скрутил всё находящееся в них тепло в маленькие белые пирожные, и, проглотив их, раскинул свои щупальца, требуя одного: почтения и уважения ему – Холоду, везде присущему холоду. Кожа огрубела гусиным настом, хотела защититься бастионами пупырышек, но была смята ледяным валом, и безпомощно сжалась в твердые бугорки, передающие друг другу вечный SOS замерзающей плоти…
На широкой кровати, на которой можно было уместить, наверное, взвод корейских спецназовцев, в позе эмбриона лежал голый человек, голая женщина. Высоко поджатые к груди колени сцеплялись замком сплетшихся рук, голова была прижата к рукам, женщина дрожала, и делала усилия согреться. Согреться, не просыпаясь, не желая видеть этого мира, от которого она пыталась уйти сегодня ночью, не желая вновь становиться его частью. Его винтиком, его узлом, его агрегатом, его машиной – без разницы, хоть кем, но только не в нём…
Но Холод брал свое и Любушка зашевелилась: – Золотая, прибавь пару градусов, очень холодно.
Люба не узнала своего голоса, хриплого, скрипучего и старого. Как у Кащея Безсмертного
