жизни, как будто их жизни бесконечны. Мысли о смерти нет у молодого воина лишь потому, что он не познал то, что сделало бы его душу бессмертной. И эта готовность умереть, помноженная на азарт боя, словно заноза свербит в сердце, догоняя каждую мысль, не давая покоя молодому воину. Что ему терять, зачем сохранять свою жизнь, если есть звенящий меч и единый порыв к сражению, многолико и яростно живущий этим воином в битве?
Сохраняя душу юному бойцу, приходила она – та, что пела и танцевала у вечернего костра накануне битвы, чтобы согреть своим телом, чтобы отдать свою вечернюю любовь тому, кто завтра встанет в строй с оружием, чтобы душа воина оставила свой бессмертный отпечаток в вечности.
Женщина ли она? Не принадлежа никому и одновременно принадлежа многим, не имея своих детей, она сохраняла для будущего жизни не обстрелянных и не обученных мальчиков, чтобы, придя с войны, могли они оставить после себя многочисленное потомство, лишь иногда с трепетом вспоминая об одной ночи перед боем, когда узнав вкус женщины, они узнавали внезапный вкус собственной жизни. Об этом пела женщина в хрустальном дворце.
И эта протяжная песня напоминала людям, слушавшим ее, пережитые кем-то когда-то мгновения острого счастья, которые приходят внезапно и ощущаются лишь в следующее мгновение такой же внезапной его потери.
Возбужденная толпа успокоилась. Протяжная песня женщины, поющей за хрустальными стенами, подействовала умиротворяюще. И веселые гондольеры, и граждане города стали печальными и какими-то опустошенными – то ли от пережитого в песнях, то ли от того, что отдали свои искры жизни этому невероятно красивому поющему существу за стеной.
Мир внутри хрустального дома отличался от мира снаружи. Внутри была создана идиллическая картина гармонии, роскоши и благоденствия. Узорчатые хрустальные стены, поющие фонтаны, диковинные растения, яркие бабочки, порхающие и оживляющие дом, и сама его обитательница, словно большая экзотическая бабочка1 всегда плавно и величественно перемещалась внутри дома. Все это создавало иллюзию цветного миража среди белого города. И этот мир внутри казался таким доступным…
Сны после полуночи
И этот стеклянный дом, и эта поющая нимфа были сном. Его сном. Когда он засыпал, а это случалось лишь после полуночи, измученный своим дневным существованием, где-то далеко в закоулках его мозга пробуждался навязчивый образ поющей нимфы в хрустальном доме. Этот образ приходил снова и снова, и погружаться в эту явь было приятно. Песня из хрустального дома успокаивала, у него переставала трещать голова, останавливались раздиравшие на части серое вещество мысли. Эти мысли… они бежали наперегонки, рьяно спорили друг с другом, и их гвалт и крик, визг и возню уже невозможно было терпеть. А эта женщина из хрустального дома, которая в последнее время стала являться к нему во сне, разгоняла
Архетипический образ Анимы представлен природным началом в виде Бабочки, неспособной к рефлексии и моральным размышлениям, находящейся в подчинении от внешних впечатлений. Бабочка – бессознательная часть, живущая в непосредственности природного мира, не отличая добра от зла.
