а как чёрные чернила, водой разбавленные. Со свинцовым блеском. Взглянуть и высказать всё, что бессонными ночами в подушку не до конца выплакано: про жизнь молодую, загубленную, и про дочку, отцовской любви не видевшую, про смерть глупую папкину, про работу постылую и про жизнь одинокую, постель холодную.
А потом раздумаешься – вроде, Афанас ни в чём и не виноват. Сама себе жизнь выбрала, самой и отвечать… А увидеться, наверное, надо. За дочку поблагодарить. За внука.
Может, дать дочке данные правильные?
А потом – с внуком в гости без предупреждения заявиться и сказать: «Мулцумеск тебе за мальчонку, Афанас!»
– Как думаешь, Дым, поймёт он, кто приехал?
ТУФЛИ
Были у Катерины туфли. Каблучок небольшой, кожа мягкая, ремешок тоненький – не туфли, а сокровище! Памятные, мамины.
Тэа их мало поносила – особо-то некуда было, да и рано Господь прибрал матушку. Лежали черевички в кованом сундуке в сенях, где материно приданое было сложено, и ждали своего часа.
Когда Катерина заневестилась – ну, семнадцать годков ей стукнуло – достал батя со дна сундука дорогие туфли жены-покойницы и под завистливые взгляды младших сестриц ей протянул:
– Мерь, Катька. Ты старшая, твоё наследство! Будут впору – считай, твои. На свадьбу обуешь, мамкины, чай!
Сердце из груди чуть ярким снегирьком не вылетело, когда, обтерев о передник ладошки, Катерина подошву той туфельки ко следку своему приложила. И – обмерла. Впору!
Не зря тятенька время выжидал – точь-в точь по ноге пришлись большухе материны черевички. Только лежали долго в сундуке без дела – подошва кожаная в двух местах треснула. Вот досада-то. И по улице не пройдёшься, и в церковь не обуешь. Надо к сапожнику снести – подлатает, как надо. На том с батей и порешили. И туфли в сундук сложили – теперь на самый верх. Тогда нечем с мастером было расплатиться, батя сказал, мол, пускай лежат до лучших времён.
Лучшие времена летом пришли, как поспела вишня. Много ягоды уродилось. Чтоб с сапожником разобраться, набрала Катерина полну корзинку вишенья, туфельки мамины заветные в узелок завязала, да и отправилась к сапожнику, за семь вёрст в соседнюю деревню.
А у сапожных дел мастера дочка была на выданье, Катерине ровесница, Лёлькой звали. Хороша была Лёлька – коса толстая ниже пояса, да и дом у сапожника – полная чаша, не то что Катина изёбка.
Женихался в ту пору с Лёлькой Прохор – зажиточный крестьянин с Покровки. Люди поговаривали, дело к свадебке шло. И так случилось, что Прохор-то в аккурат в то же время к Лёльке приехал, как девушка к папеньке ейному пришла. И тоже – с вишеньем.
Когда Катя во двор вошла да про хозяина спросила, Прохор возле амбара свою зазнобу поддожидывал. Стоял картинно возле тына да спелые ягоды из свово лукошка одну за одной в рот кидал. А ядрышки смачно под ноги сплёвывал. Куры с петухом у ног парня на добычу кидались,
