рядом с ним неотлучно, за исключением единственного часа, которые понадобился мне, чтобы сгонять на Вадином мотоцикле домой и посмотреть, как там перемогается запившая накануне мать. В этот час всё и произошло. «Духи» прижали Вадю и не давали дохнуть, «духи» доняли, допекли и загнали его в глухой, глуше некуда, угол, выйти откуда можно было лишь одним способом: упереть обрезанный ствол в челюсть снизу и – нажать спусковую скобу.
…Так что же осталось-то? – спрашивал он себя, воротившись на эту самую автостраду и на волю отпуская движок. Что осталось от него, моего аномального детства? Неужто – совсем ничего? Да нет, глупости. Не может такого быть. Что-то оттуда я вынес и сохранил – единственное, сокровенное, основное. То, что всегда со мной, и чему я так и не смог до сих пор отыскать подходящего имени. Просто я знаю, что оно, краеугольное, есть – и останется со мной ещё долго. А названия, символы, слова – Бог с ними… Это, в конце концов, далеко не главное – слова. И сути они никак не меняют.
Сука, не взявшая верх
…и день – далеко не из лучших. Один из холодных, дождливых дней на эшафот всползающего октября – такой не прибавит настроения. И, как бывает всегда в таких случаях, тягучее, томительное охватывает недоумение: к чему это все? Зачем он, хмурый, должен находиться сейчас здесь, где бьется-лезет необоримо в ноздри вонь сырой, растревоженной смертью земли – хоть и закидали уже яму лопатами, подбили холмик, крест воткнули свежего дерева с таблицей из нержавейки: Кравец В. П.– 1960 – 2004.
…не нужно было ее брать. И так ведь простужена была, температурила, кашляла и чихала, и забыла еще, ко всему, носовой платок: совсем по-детски шмыгала носом; капля повисала на аккуратном, покрасневшем кончике, уносилась к подмерзшей земле – зря он взял Лару с собой.
Мамашу, привезенную из деревни, уводят под руки – младший брат покойного и бывшая жена, с которой развелся Прокофьич семь лет назад (как говорил он, счастьем и избавлением оказался этот развод). Жена другая, гражданская, сожительница, тоже теперь уже бывшая – держится чуть позади. За ней еще трое в рядок – Федоров, Абрамович, Гарин. Все друзья, интеллигенты и собутыльники прежние – того, кто отпил уже земное. Точно такие же друзья, как и хмурый с почетным городским мясником и бизнесменом Ильей Андреичем. Мясник, хмурый и Лара шагают позади всех, палой шуршат листвой, беседуют неспешно вполголоса… Все, в сущности, рады, что определен покойник в надлежащее место, и не придется мерзнуть больше на октябрьском, пронзительном, неласково-влажном ветру.
Все хорошо, если бы мать покойного – неквелая, в теле обширном, старуха – не завыла вдруг на все кладбище, заполошно-отчаянно и страшно… Так завыла, что Лара шмыгнув жалко носом, кинулась искать по карманам дома оставленный платок, закашлялся и ругнулся дорогой мясник, да и сам хмурый предательскую ощутил слабость – чему обрадован вовсе не был.
