ее никакой нет возможности – не хватит попросту сил повернуть ручку.
Ударяясь в стены, я привел себя снова в кухню, чтобы заглянуть еще раз в холодильник – вдруг да осталась там какая-нибудь из виду упущенная бутылка? – и ничего, понятное дело, не нашел. Вообще, у меня привычка такая была: пока хоть какие-то водились деньжонки, я накупал побольше пойла и запрятывал пузыря три-четыре в совсем уж труднодостижимые места – чтобы, при полном безвыходе, хоть какой-то шанс иметь на спасение.
Медленно, сотрясаемый сильней и сильней сучьей этой дрожью, обшаривал я разоренный угол; шатаясь от головокружения, рискуя свалиться каждый миг с табуретки, лазил руками на антресолях; в шкафах перерыл всю оставшуюся, по причине полной неликвидности, одежду; кастрюли вывернул с кухонных полок – не было. Не было той самой бутылки, за какую я отдал бы, не задумываясь, все – пусть и знал наперед, что хватит ее ненадолго.
Не было. И пустых не имелось тоже – я сдал их накануне, чтобы наскрести на ту, что стояла сейчас на письменном столе, ко мне повернутая кровавой этикеткой – и мучительно, непоправимо пустая. Ухватив для верности обеими руками, запрокинув голову и взглядом упершись в затопленный сумасшедшим соседом потолок, пытался я выжать из нее хоть что-то, хоть несколько муторных капель – и, вместе с каплями этими, попало на язык что-то скользкое… Выплюнув тут же с омерзением, я зажег свет и пробовал найти: это был рыжий, крупный, разбухший в остатках вина таракан.
…Помню, как жестоко выворачивало меня в туалете: унитаз настолько грязен был и вонюч, что и после того, как не осталось ничего в желудке, меня продолжало рвать: не желчью уже, но бесцветной, с прожилками кровавыми слизью. Так начиналось – я знал, что через час с неизбежностью повторится, и еще не один, не два и не десять убойных ожидают сеансов – если не принять превентивные меры.
Пусть и известна мерам этим цена: оттянешь лишь на день-два неминуемое, избежишь мук сегодняшних – но тем страшней будут те, что приступят завтра. Да пусть что угодно завтра: пожар, наводнение, ураган, Чернобыль и Хиросима, одиннадцатый день сентября на Манхэттене – только не сегодня, не сейчас, не со мной! Не сейчас, когда корчит всего, ломает, трясет; и сердце подрагивает кое-как, будто лезет в крутую гору, оскальзываясь и съезжая то и дело вниз; когда не знаешь, но ждешь: вот-вот навалится, чесноком и гнилью дохнув, и сомнет, и кинет на пол, и будешь биться в эпилептическом припадке, пеной пузырясь из сведенного вмертвую рта – надо же хоть как-то понимать!
А все же полегче стало – после того, как опустошен был желудок. Из пепельницы-чашки на газету вывернув окурки, я распотрошил их, свертел кое-как самокрутку, после долго прикуривал, ломая одну за другой спички, справился, наконец, затянул в себя едкий, в глаза лезущий дым – и на миги стало мне почти хорошо. Табак подействовал едва ли не как алкоголь, и шестерни в омертвелом
