чуть погодя, хмурый. – Все наладилось, я здесь сейчас, молодой и здоровый, делаю английское свое дело и долго еще собираюсь им заниматься… Жениться вот подумываю на юной одной красавице. А Прокофьич – в деревянном ящике. Я ж видел его две недели назад: никакого намека даже…
– Ты знаешь, он в августе курс лечения биотоками прошел и – как отрезало. Я-то, Дмитрий, не особо верю во все эти кодирования, зашивания, биотоки и так далее – не верю, и все! Ты ж, в конце концов, без этого обошелся – так ведь? Возьми их, – он кивает вперед, где маячит Фольксвагена серый зад. – Федоров сколько раз кодировался – был хоть какой-то толк? Сколько старуха-мать Гарина по знахарям и колдунам таскала – помогло разве? Но решать-то было Прокофьичу – биотоки так биотоки. Вообще-то, после них он два месяца даже к пиву не прикасался. Я у Нади его спрашивал. Слушай, говорю – может, он втихую, от тебя тайком, попивал? Нет, говорит, я бы заметила непременно, да ведь и правда – такое не утаишь. Ты же был у него, сам видел – другой человек! Работу нашел хорошую, в частной конторе – с его ли головой не найти? Деньги стал зарабатывать приличные – да что деньги!.. Деньги я и сам ему предлагал… Но ты ж его знаешь, Дмитрий – отказывался брать наотрез. Сам да сам, без посторонней разберусь помощи – вот и разобрался! Что ж ты, Прокофьич, натворил!
Вздыхает Илья Андреич невесело, вздыхает эхом и Лара, Прокофьича совсем не знавшая; кожей скрипит, жмется к плечу квадратному хмурого, шмыгает пряменьким носом… Совсем расхворается – думает хмурый, и, приобняв, жмет девушку покрепче к себе.
И позже, когда въезжают в каштанами усаженный двор, поднимаются на четвертое небо и садятся за поминальный стол – ни на шаг от него Лара, и руку не отпускает тоже: как девочка малая, что потеряться боится во враждебной, из людей огромных и чужих, толпе.
А все же – никто не теряется.
Автомобиль бизнесмена-мясника бежит к хмурому.
…и вспомнилось то похмельное, двухлетней давности, утро, когда я, промучавшись ночь в попытках тщетных заснуть, дотянул кое-как до света, выпутал тело гудящее, слабое из желтых, в моче и блевотине, простыней, и побрел, за стены держась, в кухню – выпить хотя бы воды. Я и кран-то отвернуть был не в состоянии – и теплой, стоялой хлебнув из чайника, за стены держась, воротился и сел за стол. В кровати, придвинутое к стене, еще одно лежало бревно – то, что называлось когда-то женщиной: храпело, затягивая с клокотанием и свистом воздух, причавкивало, шлепало губами во сне… Откуда взялось оно и как попало в мою квартиру, вспомнить решительно не представлялось возможным.
Запой не был еще завершен – я подсчитывать пытался по дням, но раз за разом путался и сбивался. Нашарив в ящике ручку, пробовал даже записывать на бумаге, однако занятие это тут же бросил: всего меня яростной, нестерпимой било дрожью, и ручка, сбежав из неверных пальцев, укатилась далеко под кровать.
Все же удалось кое-как вспомнить: начато было дней шесть
