Отставить фугасные! Готовить бронебойные! Только бронебойные!..
И тут краем зрения поймал две головы, надоедливым препятствием торчавшие из ровика. Это ездовые Сергуненков и Рубин стояли в рост, не вылезая, смотрели на расчет: Сергуненков – с нерешительностью, облачко рвущегося дыхания выдавало волнение; Рубин – исподлобья, чугунно-тяжелым взглядом.
– Что? – Кузнецов поспешно шагнул к ровику. – Как с разведчиком?
– Перевязали его… Кровью он, видать, истек, – сказал Сергуненков. – Умрет. Затих…
– Не умрет! Чего ему умирать? – загудел Рубин с равнодушием человека, которому это надоело. – Все бредил, вроде там перед немцами еще семь человек осталось. Герои!.. Сходили, называется, в разведку. Смехи!
Разведчик по-прежнему полулежал в ровике, запрокинув голову, с закрытыми глазами; весь маскхалат был в темных пятнах; предплечье уже забинтовано.
– А ну-ка оба – взять разведчика! И на энпэ к Дроздовскому! – приказал Кузнецов. – Немедленно!
– А как же кони, товарищ лейтенант? – вскрикнул Сергуненков. – К коням мы должны… Не разбомбило бы их. Одни кони…
– Танки, значит, прут? – поинтересовался Рубин. – Дадут теперь дрозда! Вот те и разведка! – И грубо толкнул Сергуненкова квадратным плечом. – Кони! Молчи в тряпочку. Заладил, пупырь! На том свете тебе кони потребуются, в раю, у Бога!..
Кузнецов не успел ответить Рубину: то, что он успел и мог подумать о судьбе разведчиков, о злобе Рубина, мгновенно вытолкнуло из сознания какое-то незнакомое, с надеждой обращенное к нему, ищущее что-то лицо Чубарикова. Потом увидел облепивший станины расчет, казенник орудия, крепко притиснутые к коленям снаряды, согнутые под щитом спины и паром дыхания согреваемые на механизмах пальцы пожилого наводчика Евстигнеева. Во всем этом была и жалкая незащищенность до первого выстрела, и вместе сжатая до предела готовность к первой команде, как к судьбе, которая одинаково и равно надвигалась на них вместе с катящимся по степи танковым гулом.
– Товарищ лейтенант! Чего они не стреляют?.. Почему молчат? Идут на нас!..
И повышенный звук моторов, ищущее лицо Чубарикова, его голос, придавленность в позах солдат и готовая вырваться из пересохшего горла команда открыть огонь (только не ждать, только не ждать!), морозный озноб, неотступно навязчивая мысль о воде – все это будто сдавило Кузнецову грудь, и через силу он крикнул Чубарикову:
– Не торопиться!.. Начинать огонь только на постоянном прицеле! Слышите, на постоянном!.. Ждать! Ждать!..
А уже густо заполненное дымом пространство слева от горящей станицы было затемнено таранно вытянутым острием вперед огромным треугольником танков, появлялись и пропадали во мгле их желто-серые квадраты, покачивались над полосой дыма башни. Метель, поднятая гусеницами, вставала над степью, вихри, разносимые скоростью, пронизывались соединенными выхлопами искр. Железный лязг и скрежет, накаляясь, приближались, и
