пересекла дворик и открыла калитку. «Вот тебе подарок от моей бабушки», – сказала я и протянула открытку репортеру. А этот тупица уставился на меня, не зная, что ответить. Похоже, они боятся нас после всех этих россказней, ну и хорошо, лучше уж пускай боятся, чем жалеют. Его напарник оказался поумнее, он включил камеру, как только я распахнула калитку. Первый тоже пришел в себя, схватил открытку и придержал калитку, чтобы я не смогла ее закрыть. Пока пыталась это сделать, он что-то бубнил мне, но я не слушала, а только думала, что, если сдвинуть его руку немного вправо, можно будет раздавить ему пальцы, захлопывая калитку. Видимо, он что-то заподозрил: когда я взглянула ему прямо в глаза, он отдернул руку, будто обжегся.
Вернувшись в дом, я поняла, что бабушка в чулане. Судя по звукам, она, должно быть, передвигала огромные кастрюли для варки мяса. Они уже сильно поржавели, ими давно не пользовались, но мы не хотим продавать их сборщику металлолома: кто знает, когда может понадобиться кастрюля, вмещающая маленькое тельце. К тому же там у старухи прячутся покойники, которые забредают к ней потерянные и дрожащие, а ей жаль лишать их убежища. Все в грязи, они спускаются с гор и являются в дом. Они дрожат, они напуганы; никто не знает, что им пришлось повстречать на пути и сколько усилий потребовалось, чтобы выбраться из могил. Как бы они обходились без кастрюль, где можно хотя бы переждать, пока пройдет тревога?
Я вышла на задний дворик покормить кошек. Летом они почти не бывают дома, предпочитают лазить по смоковнице в саду или гулять в прохладном овраге, но каждый день приходят убедиться, что мы живы-здоровы, а заодно набивают себе животы. Мы требуем от них оставить в покое птиц и ящериц, ведь в корме у них нет недостатка. Увидев меня, одни принялись громко мяукать, другие подбежали в надежде на ласку. Я наполнила их миски и посидела с ними, пока не стемнело, поскольку здесь особо делать нечего, кроме как накапливать в себе ярость, а с этим я уже разобралась.
На кухне бабушка накрыла на стол. На клеенке – три тарелки, три стакана и три куска хлеба. «Я поставила тарелку твоей матери, она что-то волнуется», – сказала бабушка. А я вот свою мать не помню. Бабка сотни раз показывала мне ее фотографии, достав их из коробки от печенья. Она их достает всякий раз, когда ее душат горе или злость, а в нашем доме это одно и то же. Кладет фотографии передо мной, а я не испытываю ни любви, ни признательности к матери, вообще ничего не чувствую: девочка-подросток на снимках почти вдвое младше меня, и я не могу уразуметь, как она стала моей матерью. Что я чувствую – так это злобу, она мне передалась от бабушки, а еще я злюсь, потому что не понимаю, как это можно взять и увезти девочку без одежды, без денег и против ее воли. Все, что нам известно, – она села в машину, и больше ее никто никогда не видел.
Мы поели, я вымыла посуду, задула свечи перед образами, потому что нельзя же оставлять ничего опасного в досягаемости святых, и поднялась в комнату. Старуха уже спала, похрапывая, как усталая собака. Моя одежда
