прикрыли его от объектива камеры.
Пыльин распахнул дверь и высунулся в коридор. Лобов и Комов уже бежали.
Дима забежал сзади, подсунул руку и схватил Боваддина за яйца. Тот разжал челюсти, оглянулся, лязгнул зубами. Иоганн отпрянул, тряся рукой. Эштон уже тянулся со своей колесницы, протягивая ему носовой платок. В свалке не участвовал лишь Ибрагим. Он сидел в углу, ритмично потирал руки и сверкал глазами. На красных губах играла полуулыбка.
Остатки книги, которые украдкой выдернули из-за доски, дошли до него через много рук, под грамотно разыгранный шумок. Даже самый зоркий глаз не разглядел бы их путешествия от Суня к Дато, от Дато – к Эштону, от Эштону – к Иоганну, который принял изувеченный фолиант очень ловко, под партой, свободной рукой и невзирая на боль; Иоганн передал его рычавшему Боваддину, а тот, не размыкая челюстей, сунул книгу Джонни, а дальше приплясывал Дима, а после вдруг повставали со своих мест Марфа и Гопинат, да сомкнулись плечами так, что Дима без особого труда передал посылку Ибрагиму, который молниеносно сунул ее под форменную куртку.
Когда Лобов и Комов ворвались в класс, буря успела улечься. Боваддин вернулся за парту, вытирая рот; Иоганн прижимал к груди наскоро перевязанную кисть и мерно раскачивался взад и вперед. Остальные, еще взъерошенные, расходились по местам.
– Два наряда Боваддину и один Иоганну, – объявил Пыльин.
Лобов достал планшет и вбил пометку.
– Как с цепи сорвались, – сказал Комов. – В чем дело?
Но ответа не было.
Глава пятая
В приюте было мало воспитанников, и каждому полагалась личная комната.
Во всех стараниями преподавательского и туторского состава была воссоздана та или иная национальная атмосфера. Так, Иоганн любовался альпийскими лугами и нибелунгами; Боваддин жил в окружении пальм, антилоп и львов; Сунь медитировал на китайскую стену; Гопинат засыпала и просыпалась с видом на Тадж-Махал, многорукого Шиву и слонов; Дима ежился при взгляде на заснеженную Петропавловскую крепость, и так далее. Опять же держать их порознь было спокойнее, изображения с потолочных камер выводились на монитор дежурного тутора, и общие вольные сборы были возможны только в комнате отдыха – «рекреации», как называл ее Сановничий, да в пресловутой душевой, гнезде растления. Проектировщики здания позаботились обо всем, кроме отдельных санузлов, потому что повелись на слово «приют». Архитекторам и в голову не пришло, что в приюте возможна иная планировка; кто-то зазевался и не обратил их внимание на особый статус его обитателей, а после было уже поздно что-либо менять. Директор сперва бушевал, потом успокоился, но не упускал случая помянуть строителей недобрым словом.
Спрятать книгу было негде – разве что в туалетном бачке, да и то ненадолго: там шуровали, не нашли, но обязательно вернутся и заглянут опять. Запершись в дальней кабинке и сделавшись
